Юлиан Семенович СЕМЕНОВ

В ГОРАХ МОЕ СЕРДЦЕ...

Рассказ



                                                   Посвящается Ю. Казакову

     В  Закопане  я  приехал  поздней  ночью.  Шел  снег,  очень  крупный,
казавшийся от этого декоративным.  Все вокруг:  маленькие коттеджи, кафе у
станции, возницы в шляпах, лошади, разряженные как модницы, — все это тоже
казалось декоративным,  сделанным специально для  тех,  кто приезжает сюда
кататься на лыжах.
     С  этим же последним поездом приехали спортсмены.  Они сели в автобус
своей базы  и  укатили в  горы.  Я  остался один  на  гулкой привокзальной
площади.  Далеко внизу,  в городе, тонко, по-ледяному звонили часы большой
ратуши.
     Я подошел к старику вознице и спросил:
     — Вы отвезете меня в пансионат?
     — Прошу пана.  — Возница набросил на меня пахучую овечью полость, сел
на облучок и,  свесив ноги в белых фетровых брюках,  попросил:  —  Пойдем,
лошадь.
     Лошадь пошла.  Зазвенели бубенцы —  так  же  ледяно,  как  и  часы на
большой ратуше.
     — Пан хочет быстро ехать?
     — Нет, если можно — не быстро.
     — Можно. Быстро ли, медленно — тариф один.
     — Вы хорошо говорите по-русски.
     — Я же старый поляк.
     — Ну полно... Разве вы старый?
     — Очень. Пан хочет разговаривать или лучше ехать молча?
     — Как вам угодно.
     — О, пан бардзо деликатный. Я, пожалуй, буду тихо петь.
     Возница начал  мурлыкать песню.  Голос у  него  был  хриплый и  очень
низкий.
     Вокруг  —  и  высоко вверху и  далеко-далеко внизу  —  перемигивались
огоньки.  По ним я угадывал очертания гор. Мне казалось, что я слышал, как
за этими перемигиваниями далеких огоньков в горах пряталась музыка. Дорога
была накатанной, сани шли легко. По-прежнему падал крупный снег. На ветвях
лежали белые  мягкие глыбы.  Дорога змеилась вниз,  среди  огромных мягких
сугробов. Я подумал, что, хотя Новый год уже наступил, дед-мороз с мешком,
в  котором спрятаны подарки,  еще ходит где-то  здесь и  поет тихую песню,
совсем как мой возница.


     Я  долго звонил в дверь,  а потом было решил искать другой пансионат,
но возница уже пел песню совсем далеко, и бубенцы звенели чуть слышно.
     Я  стоял на  крыльце и  слышал,  как  все  вокруг спало...  Даже снег
кончился,  будто устал и тоже уснул,  улегшись на землю. Выглянула луна, и
сразу же стали видны горы вокруг. Они были очень высоки и зубчаты. Снег на
горах  отличался от  снега в  долине.  Там  он  был  словно электрическим,
подсвеченным изнутри неживым синим светом.
     — Кто есть?
     — Откройте, пожалуйста.
     Дверь открылась,  и на меня пахнуло теплом,  свежеиспеченным хлебом и
чуть подгорелым кофе.
     — Добрый вечер. Что пан хочет? — спросила женщина с седыми буклями.
     — Мне нужна комната.
     — Пан один?
     — Да.
     — Я покажу пану его апартамент.
     Мы  поднялись по скрипучей лестнице на второй этаж.  Женщина отворила
маленькую дверь,  и  я  вошел в  крохотную комнату.  Лунный свет  делал ее
голубой. Из окна были видны горы и небо.
     — Если пан закаленный, то можно открыть форточку.
     — Я открою.
     — Прошу вниз через пять минут, на кофе.
     Я ответил по-польски:
     — Дзенькую бардзо, пани...
     Женщина  улыбнулась строгой  учительской улыбкой,  сделала  книксен и
вышла.
     Я  открыл окно и  сразу же услыхал холодный перезвон часов на ратуше.
Воздух в комнате стал голубым.  Нагретый за день горным солнцем, он хранил
в себе запахи лета.
     Огоньки в горах уже не перемигивались.  Над Закопане лежала тишина, и
только где-то далеко звенели бубенцы.
     Когда я лег в холодную постель,  то вдруг почувствовал себя так,  как
однажды дома.  Я  сидел ночью один и  работал.  А передо мной стоял черный
телефонный аппарат. Я позвонил приятелю и спросил:
     — Ты знаешь мой новый номер?
     — Нет.
     — Запиши.
     Он записал.
     — Пока, — сказал я и положил трубку.
     А через минуту он позвонил мне и спросил:
     — Добрый вечер, старина, как поживаешь?
     — Спасибо. Уже лучше. А ты?
     — А я, как всегда, хорошо. Спи.
     Мне  тогда  стало спокойно и  здорово после его  звонка.  А  сейчас я
лежал, смотрел на горы и пытался уснуть. В дверь тихо постучали.
     — Доброй ночи, пан...
     — Доброй ночи, пани, — ответил я, улыбнувшись, и сразу же уснул.


     Конца нет,  есть только начало.  А начало всех начал — утро. А начало
утра — солнце. Оно и разбудило меня — стремительное и яркое. Зимой в горах
солнце  кажется  синим.  Буйный  солнечный свет  ворвался в  мою  комнату,
резанул глаза  отражением от  зеркала,  высветил красной гранью  стакан  с
водой,  стоявший на столике,  и замер в стекляшках люстры — в каждой своим
особым цветом.
     Солнце  резвилось в  моей  комнате  весело,  как  щенок.  Я  лежал  и
вспоминал варшавскую клинику.  Там  были  новорожденные с  пороком сердца.
Матери смотрели на них с нежностью и спокойствием.  А врач,  который водил
меня по палатам, тихо говорил:
     — Видите во-он  ту  женщину?  Ее  сын  умрет через пять дней.  А  эта
девочка умрет, по-видимому, завтра вечером.
     Когда мы пришли в его кабинет, он снял халат и сказал:
     — Вот так-то, мой дорогой...
     Я спросил:
     — Это было всегда?
     Он ответил:
     — Да.
     — И это всегда будет?
     — Нет.  Только до тех пор,  пока в мире есть война. По-моему, болезни
сердца проистекают от страха.


     Канатная дорога вела в горы.  В вагончик набилось человек сорок.  Все
были с  лыжами,  в  толстых джемперах и  шапочках с детскими помпончиками.
Лица у людей были черные и обветренные от резкого зимнего загара.
     — Вот  здесь он  прыгнул,  —  объяснил паренек своей подруге.  —  Они
позвонили наверх,  и эсесовцы ждали его там. А он увидел их куртки. Он как
раз в это время проезжал над ущельем.  Видишь,  тут ведь метров двести, не
меньше.  Он успел надеть лыжи и  прыгнул с  вагончика в  ущелье,  а там по
склону ушел вниз.  Они стреляли в него из автоматов,  но он все равно ушел
от них.
     — Ты бы мог прыгнуть так же? — строго спросила девушка.
     Парень еще раз взглянул на острые,  бритвенные вершины,  проплывавшие
под нами,  на крохотную полосу снега,  которая шла между камней, на скалы,
которые громоздились еще ниже неприступной стеной и  которые ему наверняка
пришлось бы огибать на всем ходу, и ответил:
     — Помоги мне открыть дверь.
     Глаза у девушки сделались испуганными.
     Она сказала:
     — Какой ты...
     И положила свою руку на огромное плечо парня.


     На  самой вершине польских Татр работает обсерватория.  Лыжники стоят
под  телескопами и  прилаживают крепления.  Ученые улыбаются им,  а  потом
снова приникают к телескопам,  чтобы смотреть на звезды, невидимые простым
глазом.  Один  за  другим  лыжники  съезжают вниз.  Они  космичны в  своей
скорости.  Вот рядом был человек,  мгновение —  и  нет его,  только далеко
внизу видна крохотная красная или  голубая точка на  ослепительном полотне
снега.
     Через  пять  минут на  площадке у  обсерватории уже  никого не  было.
Ученые застыли около своих телескопов. Тишина. Только ветер иногда налетал
порывами. Прозвенит, невидимый, и унесется дальше.
     — Не хочет ли пан сфотографироваться?
     Оборачиваюсь.   Рядом  со  мной  стоит  высокий  парень  в   овчинном
полушубке. На груди у него два аппарата. Рядом с ним — огромный сенбернар.
     — Я  дам вам собаку и сфотографирую вас на память о Татрах.  Собака —
спасатель. Я тоже спасатель и еще немножко снимаю приезжих.
     Парень кивает головой на медный колокол, укрепленный на вершине.
     — Если будет буран и  не  все  лыжники уйдут вниз,  я  буду звонить в
колокол,  чтобы они слышали звуки и шли ко мне. А пес будет бегать к ним и
тащить их, если они устанут или перепугаются.
     — Можно мне позвонить в колокол?
     — Так ведь нет бурана...
     — Я понимаю...
     — О,  ясно! Пан хочет испробовать, да? Пожалуйста, прошу бардзо, я не
понял вас сначала. Только не очень громко, прошу вас.
     — Хорошо, я тихонько.
     Я  подошел  к  колоколу и  потянул  за  толстую просмоленную веревку,
пахнувшую кораблем.  «Дзин-н-нь»,  —  поплыл над горами тяжелый, протяжный
звук. Пес стал вырываться из рук хозяина.
     — Это ничего, — сказал парень, — вы его не бойтесь.
     И  отпустил пса.  Тот сначала завертелся на месте,  а  потом бросился
вниз, следом за лыжниками. Белый, он исчез на снегу через минуту.
     — Может, позвонить еще раз, чтобы он вернулся?
     — Он тогда притащит очень сердитого лыжника,  — усмехнулся парень.  —
Он ни за что не вернется один.  Для нас бой колокола — просто сигнал,  для
него — труд. Сейчас я его верну.
     Парень крикнул, прикрыв рот ладонями, как рупором:
     — Джо! Э, Джо!
     Пес  вернулся так же  быстро,  как и  исчез.  Он  посмотрел на  парня
большими грустными глазами и сел, поскуливая.
     — Все в порядке, — сказал парень. — Не волнуйся. Ты же видишь, бурана
нет, мы просто так, шутили...
     Парень дал псу кусок сахару и потрепал его по густой серой шерсти.
     — Когда он отдохнет, вы можете позвонить в колокол еще раз.
     — Нет, больше я не буду звонить в колокол.
     — Я, пожалуй, сфотографирую вас на фоне колокола с псом в обнимку.
     — Да?
     — Да. С псом выходит очень героично. Это нравится паненкам.
     — Вы думаете, героично?
     — О да!
     — Давайте героично.
     — А  можно еще и лирично.  Одна ваша лыжница говорила,  что советский
поэт писал стихи про собаку, которая дает лапу на дружбу.
     — Это Есенин.
     — Я забыл, она часто называла его имя, но я отчего-то забыл. А вообще
очень хорошо, когда писатели пишут стихи про собак. Я снимал лирично — это
когда пес дает лапу, а вы гладите его по голове.
     — Нет, давайте лучше героично.
     — Ладно. Э, Джо, иди до пана.
     Пес подошел ко мне и ткнулся огромной мордой в грудь.
     — Давай обнимемся, Джо, — сказал я.
     Пес порывисто вздохнул,  посмотрел на  хозяина и  сел.  Я  обнял его.
Парень несколько раз щелкнул фотоаппаратом. Он крикнул.
     — Будет бардзо героично,  пан! Оставьте адрес, я вышлю авиапочтой ваш
портрет.


     В  Закопане есть еще  одна дорога в  горы.  Только это  не  вагончик,
который болтается над бездонными пропастями, а плавный фуникулер. Здесь, в
фуникулере,  нет таких сильных парней и девушек.  Здесь все больше хрупкие
женщины  с  маленькими детьми.  Женщины  поднимаются в  горы  с  пледами и
пляжными сумочками.  Малыши одеты как  настоящие лыжники.  Они  в  толстых
джемперах,  в тонких брючках,  туго обтягивающих ноги,  и в грубых бутсах,
точно таких, как у взрослых горнолыжников.
     Наверху в шезлонгах,  раздевшись,  лежат родители. Они загорают. Ноги
укутаны пледами, а носы прикрыты папиросной бумажкой.
     Дети в  это время стоят в загончике рядом с длинным,  пожилым,  очень
сильным  тренером.  Он  в  легкой  рубашке,  шея  бронзовая,  литая,  щеки
прорезаны  двумя  продольными  морщинами,   глаза  спрятаны  под  толстыми
бровями, выгоревшими на солнце до седины.
     Он  подталкивает  трехлетнего  малыша,  тот  едет  с  пологой  горки,
стараясь во что бы то ни стало удержать равновесие и не упасть, его шатает
из  стороны  в  сторону,  скорость  все  прибавляется,  мальчуган  вот-вот
шлепнется, а тренер негромко приговаривает:
     — Смело! Смело! Смело!
     Малыш все-таки падает.  Тренер ждет, пока тот поднимется, по-дружески
подмигивает своему ученику:  с  кем,  мол,  не бывает —  и  как заклинание
повторяет снова:
     — Смело, малыш, смело!
     И  снова  мальчишка катится  вниз,  падает,  поднимается,  смотрит на
тренера.  Снова тот  по-дружески подмигивает ему и  повторяет единственное
свое: «Смело!»
     А когда мальчишка съехал вниз и остановился, сияющий и гордый, тренер
улыбнулся и сказал:
     — Молодец!
     Он  отъехал  к  «медведю» —  человеку,  одетому в  медвежью шкуру,  с
оскаленной пастью, с коричневыми стеклянными глазами, и попросил:
     — У тебя остались еще леденцы, дай мне их, пожалуйста.
     — Ты же знаешь, что я не могу без них.
     — Я очень прошу тебя.
     — Но тогда я закурю...
     — Ничего с тобой не сделается. Потерпи, я привезу тебе леденцов через
час.
     — Хочешь угостить какую-нибудь пани?
     — На этот раз пана.
     «Медведь» долго залезал в карман,  а потом,  выпростав из-под желтых,
скрюченных когтей загорелую руку, сказал:
     — Вот...
     Тренер вернулся на площадку, протянул леденцы мальчишке и сказал:
     — На, держи.
     — Спасибо.
     — Ты хорошо ездишь, я доволен тобой.
     — Я могу съехать еще раз.
     — Знаю.
     — Можно?
     — Ступай.
     И малыш,  зажав в руке леденцы, ринулся вниз, вытянув вперед голову и
отведя назад тоненькие птичьи плечики.
     Потом  съезжала девчушка лет  пяти.  Она  упала и  заплакала.  Тренер
подъехал  к  ней,  протянул бамбуковую палку,  девочка  уцепилась за  нее,
поднялась и  в  слезах  покатилась вниз,  по-прежнему не  выпуская из  рук
бамбуковую палку тренера. Так они спустились вниз — бок о бок.
     — Поедешь еще раз? — спросил тренер.
     — С вами?
     — Нет.
     — Одна?
     — Конечно.
     Девочка зажмурилась и покачала головой.
     — Боишься?
     — Да.
     — А чего ты боишься?
     — Я боюсь снова упасть.
     — Тебе было больно, когда ты упала?
     Девочка пощупала коленку и улыбнулась сквозь слезы.
     — Нет, — сказала она, — мне не было больно.
     — Вот видишь...
     Девочка  оттолкнулась палками  и  покатилась  вниз.  Тренер  закурил,
бросил спичку и стал негромко приговаривать:
     — Смело! Смело! Смело!
     И мне вдруг очень захотелось, чтобы сквозь всю жизнь шел вот такой же
спокойный тренер и  повторял свое  слово.  Оно  очень  нужно и  старикам и
детям.
     Вечер  пришел  в  Закопане неожиданно и  красиво.  Солнце разбилось о
трезубец гор,  растеклось красной  закатной полосой по  вершинам,  и  небо
сразу же сделалось пустым и безлюдным, словно эвакуированный город.
     Солнце только-только погасло,  а  уже  над ратушей повис желтый пятак
луны.  Улицы стали декоративными,  точно такими же,  как  вчера.  Замигали
огоньки  в   горах,   зазвенели  бубенцы,   и   тишина  стала   близкой  и
всеобъемлющей.  В  холодных,  голубых  витринах стояли  поджарые манекены,
одетые в  красные лыжные костюмы.  Крыши  домов казались обтянутыми тонким
целлофаном:  днем солнце плавит снег,  а  ночью подмораживает,  затягивает
хрупким ледком. Санная дорога светилась ослепительными стальными рельсами,
выбитыми в снегу полозьями. Дорога уходила в горы. Там спал пес Джо, а его
хозяин,  наверное,  сидел  у  печки  и  проявлял  снимки  —  и  лиричные и
героичные, все подряд.


     Мне отчего-то вспомнился краснолицый австриец, гонявшийся в Татрах за
женщиной,  которая любила кататься с  гор в  буран.  Я  вспоминал его и  в
Лаосе,  и дома,  и сейчас здесь,  в Польше. Я не знаю, отчего он так часто
вспоминается  мне  теперь...  Бог  знает,  отчего  нам  вспоминаются люди,
промелькнувшие, казалось бы, просто так — бесследно...


     В  ресторане было  душно и  весело.  Джаз  играл песенку,  а  люди  в
джемперах и спортивных брюках танцевали и пели.  Свободных столиков в зале
не было.  Я  пошел к  стойке и попросил коньяку.  Бармен плеснул в пузатую
темную рюмку немного коньяку,  я  погрел рюмку в  ладонях и  ощутил острый
запах чернослива.
     — Старый коньяк,  —  сказал бармен, — и очень крепкий. Хотите немного
воды?
     — Да. И лимон, пожалуйста.
     — Боюсь, что лимон все испортит.
     — Тогда не надо.
     Бармен отошел,  гремя  деревянной ногой.  Толстая певица,  стриженная
по-детски коротко, пела, закрыв глаза:
Счастлив ли ты,
Счастлива ли я,
Скажи мне,
Аве
Мария?!
     Бармен заметил:
     — Хорошая песня, а?
     — Мне нравится.
     За  стойкой никого не  было,  потому что  все ушли танцевать.  Бармен
присел на высокий стул, закурил и грустно сказал:
     — Я ведь раньше работал медведем.
     — Как?
     — Ну,  понимаете,  я  ходил в медвежьей шкуре и звонил в колокольчик.
Это приятно, когда по городу ходят ручные медведи и звонят в колокольчики,
не так ли?
     — Нравится детям...
     — Почему только детям?
     — Ну все-таки...
     — О  нет,  поверьте мне,  это нравится и  взрослым тоже.  Только дети
более искренни в  выражении чувств.  Мне,  честно говоря,  хочется всерьез
поиграть в  прятки,  например,  да  только детишки не берут из-за ноги,  а
взрослых никак не могу уговорить сыграть.
     Он капнул себе немного вина,  выпил,  затушил сигарету и, посмотрев в
зал, усмехнулся.
     — Раньше я ненавидел тех,  кто в смокингах.  Знаете, капитализм и все
такое прочее. А вон, видите, парень в смокинге?
     — Да.
     — Это мой ученик. Он теперь начальник спортивной школы в горах. Вы же
понимаете, ему никак нельзя без смокинга, этому франту.
     — Вы были лыжником?
     — Я был чемпионом. И немножечко подрабатывал медведем, я говорил вам.
А  когда я  уходил от эсэсовцев прямо из вагончика подвесной дороги,  меня
подстрелили.  Ну  а  в  отряде пришлось оттяпать ногу,  потому что не было
врача, а я шел с дырявой ногой километров сорок слаломом. Еще коньяку?
     — Да.
     В  зал  вошел  высокий парень —  спасатель с  вершины.  Он  подошел к
стойке, поцеловал бармена и сказал:
     — Добрый вечер, пап. Ну, как ты?
     — Я хорошо.
     — В горах тихо, я решил спуститься к тебе на минутку.
     — Спасибо. Хочешь выпить?
     — Пожалуй,  нет,  мне  ведь  надо  обратно.  —  Парень заметил меня и
сказал: — О, пан, я проявил пленку, вы получились бардзо героичны.
     Певица кончила петь:
Счастлив ли ты,
Счастлива ли я,
Скажи мне,
Аве
Мария?!
     К  стойке  подошел парень  в  смокинге —  начальник спортивной школы.
Смокинг  сидел  на  нем  как  на  министре.  Тугой  воротничок врезался  в
бронзовую шею.  Туфли  его  были  вызывающе остроносы.  Спасатель легонько
наступил ему на ногу своей громадной бутсой и подмигнул:
     — У тебя ничего девушка, а?
     — Будь спокоен.
     — Я завидую.
     — Это черное чувство абсолютно чуждо духу нашей молодежи.
     — И тем не менее.
     — Но, но! Тише на спуске! Не стреляй в нее глазами.
     — Она придет ко мне на вершину.
     — Тогда ты съедешь оттуда на заднице вместе с Джо.
     — Ого!
     — Да, да! Пан Юзеф, дайте шоколадку для моей дамы.
     Бармен протянул начальнику школы шоколадку,  потрепал его  по  щеке и
сказал:
     — Смело, сынок, смело.


     Моя  хозяйка угостила меня кофе и  пожелала спокойной ночи.  Я  лег в
ледяную кровать.  На ратуше били часы. В комнате плавал голубой свет луны.
Небо  было чистое,  подрезанное белыми хрупкими вершинами гор.  Под  окном
проехал возница,  и  еще долго в воздухе висел тугой перезвон бубенцов.  Я
вспомнил бармена. Когда я уходил, он сказал:
     — Э,  сынок... Не надо никогда ничего рассусоливать. Пойми: жизнь все
равно должна быть радостью...


__________________________________________________________________________
     Текст подготовил Ершов В. Г. Дата последней редакции: 25/08/2000