1 2 3 4 5 |
В Толубеевском депо лучшим паровозным машинистом считался Александр
Васильевич Мальцев.
Ему было лет тридцать, но он уже имел квалификацию машиниста первого
класса и давно водил скорые поезда. Когда в наше депо прибыл первый мощный
пассажирский паровоз серии «ИС», то на эту машину назначили работать Мальцева,
что было вполне разумно и правильно. Помощником у Мальцева работал пожилой
человек из деповских слесарей по имени Федор Петрович Драбанов, но он вскоре
выдержал экзамен на машиниста и ушел работать на другую машину, а я был, вместо
Драбанова, определен работать в бригаду Мальцева помощником; до того я тоже
работал помощником механика, но только на старой, маломощной машине.
Я был доволен своим назначением. Машина «ИС», единственная тогда на
нашем тяговом участке, одним своим видом вызывала у меня чувство воодушевления;
я мог подолгу глядеть на нее, и особая растроганная радость пробуждалась во мне
— столь же прекрасная, как в детстве при первом чтении стихов Пушкина. Кроме
того, я желал поработать в бригаде первоклассного механика, чтобы научиться у
него искусству вождения тяжелых скоростных поездов.
Александр Васильевич принял мое назначение в его бригаду спокойно и
равнодушно; ему было, видимо, все равно, кто у него будет состоять в
помощниках.
Перед поездкой я, как обычно, проверил все узлы машины, испытал все ее
обслуживающие и вспомогательные механизмы и успокоился, считая машину готовой к
поездке. Александр Васильевич видел мою работу, он следил за ней, но после меня
собственными руками снова проверил состояние машины, точно он не доверял
мне.
Так повторялось и впоследствии, и я уже привык к тому, что Александр
Васильевич постоянно вмешивался в мои обязанности, хотя и огорчался молчаливо.
Но обыкновенно, как только мы были в ходу, я забывал про свое огорчение.
Отвлекаясь вниманием от приборов, следящих за состоянием бегущего паровоза, от
наблюдения за работой левой машины и пути впереди, я посматривал на Мальцева. Он
вел состав с отважной уверенностью великого мастера, с сосредоточенностью
вдохновенного артиста, вобравшего весь внешний мир в свое внутреннее переживание
и поэтому властвующего над ним. Глаза Александра Васильевича глядели вперед
отвлеченно, как пустые, но я знал, что он видел ими всю дорогу впереди и всю
природу, несущуюся нам навстречу, — даже воробей, сметенный с балластного откоса
ветром вонзающейся в пространство машины, даже этот воробей привлекал взор
Мальцева, и он поворачивал на мгновение голову вслед за воробьем: что с ним
станется после нас, куда он полетел.
По нашей вине мы никогда не опаздывали; напротив, часто нас задерживали
на промежуточных станциях, которые мы должны проследовать с ходу, потому что мы
шли с нагоном времени и нас посредством задержек обратно вводили в график.
Обычно мы работали молча; лишь изредка Александр Васильевич, не
оборачиваясь в мою сторону, стучал ключом по котлу, желая, чтобы я обратил свое
внимание на какой-нибудь непорядок в режиме работы машины, или подготавливая
меня к резкому изменению этого режима, чтобы я был бдителен. Я всегда понимал
безмолвные указания своего старшего товарища и работал с полным усердием, однако
механик по-прежнему относился ко мне, равно и к смазчику-кочегару, отчужденно и
постоянно проверял на стоянках пресс-масленки, затяжку болтов в дышловых узлах,
опробовал буксы на ведущих осях и прочее. Если я только что осмотрел и смазал
какую-либо рабочую трущуюся часть, то Мальцев вслед за мной снова ее осматривал
и смазывал, точно не считая мою работу действительной.
— Я, Александр Васильевич, этот крейцкопф уже проверил, — сказал я ему
однажды, когда он стал проверять эту деталь после меня.
— А я сам хочу, — улыбнувшись, ответил Мальцев, и в улыбке его была
грусть, поразившая меня.
Позже я понял значение его грусти и причину его постоянного равнодушия к
нам. Он чувствовал свое превосходство перед нами, потому что понимал машину
точнее, чем мы, и он не верил, что я или кто другой может научиться тайне его
таланта, тайне видеть одновременно и попутного воробья, и сигнал впереди, ощущая
в тот же момент путь, вес состава и усилие машины. Мальцев понимал, конечно, что
в усердии, в старательности мы даже можем его превозмочь, но не представлял,
чтобы мы больше его любили паровоз и лучше его водили поезда, — лучше, он думал,
было нельзя. И Мальцеву поэтому было грустно с нами; он скучал от своего
таланта, как от одиночества, не зная, как нам высказать его, чтобы мы
поняли.
И мы, правда, не могли понять его умения. Я попросил однажды разрешить
повести мне состав самостоятельно; Александр Васильевич позволил мне проехать
километров сорок и сел на место помощника. Я повел состав, и через двадцать
километров уже имел четыре минуты опоздания, а выходы с затяжных подъемов
преодолевал со скоростью не более тридцати километров в час. После меня машину
повел Мальцев; он брал подъемы со скоростью пятидесяти километров, и на кривых у
него не забрасывало машину, как у меня, и он вскоре нагнал упущенное мною
время.
Около года я работал помощником у Мальцева, с августа по июль, и 5
июля Мальцев совершил свою последнюю поездку в качестве машиниста курьерского
поезда...
Мы взяли состав в восемьдесят пассажирских осей, опоздавший до нас в
пути на четыре часа. Диспетчер вышел к паровозу и специально попросил Александра
Васильевича сократить, сколь возможно, опоздание поезда, свести это опоздание
хотя бы к трем часам, иначе ему трудно будет выдать порожняк на соседнюю дорогу.
Мальцев пообещал ему нагнать время, и мы тронулись вперед.
Было восемь часов пополудни, но летний день еще длился, и солнце сияло с
торжественной утренней силой. Александр Васильевич потребовал от меня держать
все время давление пара в котле лишь на пол-атмосферы ниже предельного.
Через полчаса мы вышли в степь, на спокойный мягкий профиль. Мальцев
довел скорость хода до девяноста километров и ниже не сдавал, наоборот — на
горизонталях и малых уклонах доводил скорость до ста километров. На подъемах я
форсировал топку до предельной возможности и заставлял кочегара вручную
загружать шуровку, в помощь стоккерной машине, ибо пар у меня садился.
Мальцев гнал машину вперед, отведя регулятор на всю дугу и отдав реверс
на полную отсечку. Мы теперь шли навстречу мощной туче, появившейся из-за
горизонта. С нашей стороны тучу освещало солнце, а изнутри ее рвали свирепые,
раздраженные молнии, и мы видели, как мечи молний вертикально вонзались в
безмолвную дальнюю землю, и мы бешено мчались к той дальней земле, словно спеша
на ее защиту. Александра Васильевича, видимо, увлекло это зрелище: он далеко
высунулся в окно, глядя вперед, и глаза его, привыкшие к дыму, к огню и
пространству, блестели сейчас воодушевлением. Он понимал, что работа и мощность
нашей машины могла идти в сравнение с работой грозы, и, может быть, гордился
этой мыслью.
Вскоре мы заметили пыльный вихрь, несшийся по степи нам навстречу.
Значит, и грозовую тучу несла буря нам в лоб. Свет потемнел вокруг нас; сухая
земля и степной песок засвистели и заскрежетали по железному телу паровоза;
видимости не стало, и я пустил турбодинамо для освещения и включил лобовой
прожектор впереди паровоза. Нам теперь трудно было дышать от горячего пыльного
вихря, забивавшегося в кабину и удвоенного в своей силе встречным движением
машины, от топочных газов и раннего сумрака, обступившего нас. Паровоз с воем
пробивался вперед, в смутный, душный мрак — в щель света, создаваемую лобовым
прожектором. Скорость упала до шестидесяти километров; мы работали и смотрели
вперед, как в сновидении.
Вдруг крупная капля ударила по ветровому стеклу — и сразу высохла,
испитая жарким ветром. Затем мгновенный синий свет вспыхнул у моих ресниц и
проник в меня до самого содрогнушегося сердца; я схватился за кран инжектора, но
боль в сердце уже отошла от меня, и я сразу поглядел в сторону Мальцева — он
смотрел вперед и вел машину, не изменившись в лице.
— Что это было? — спросил я у кочегара.
— Молния, — сказал он. — Хотела в нас попасть, да маленько
промахнулась.
Мальцев расслышал наши слова.
— Какая молния? — спросил он громко.
— Сейчас была, — произнес кочегар.
— Я не видел, — сказал Мальцев и снова обратился лицом наружу.
— Не видел! — удивился кочегар. — Я думал — котел взорвался, во как
засветило, а он не видел.
Я тоже усомнился, что это была молния.
— А гром где? — спросил я.
— Гром мы проехали, — объяснил кочегар. — Гром всегда после бьет. Пока
он вдарил, пока воздух расшатал, пока туда-сюда, мы уже прочь его пролетели.
Пассажиры, может, слыхали, — они сзади.
Далее мы вошли в ливень, но скоро миновали его и выехали в утихшую,
темную степь, над которой неподвижно покоились смирные, изработавшиеся тучи.
Потемнело вовсе, и наступила спокойная ночь. Мы ощущали запах сырой
земли, благоухание трав и хлебов, напитанных дождем и грозой, и неслись вперед,
нагоняя время.
Я заметил, что Мальцев стал хуже вести машину — на кривых нас
забрасывало, скорость доходила то до ста с лишним километров, то снижалась до
сорока. Я решил, что Александр Васильевич, наверно, очень уморился, и поэтому
ничего не сказал ему, хотя мне было очень трудно держать в наилучшем режиме
работу топки и котла при таком поведении механика. Однако через полчаса мы
должны остановиться для набора воды, и там, на остановке, Александр Васильевич
поест и немного отдохнет. Мы уже нагнали сорок минут, а до конца нашего тягового
участка мы нагоним еще не менее часа.
Все же я обеспокоился усталостью Мальцева и стал сам внимательно глядеть
вперед — на путь и на сигналы. С моей стороны, над левой машиной, горела на весу
электрическая лампа, освещая машущий, дышловой механизм. Я хорошо видел
напряженную, уверенную работу левой машины, но затем лампа над нею припотухла и
стала гореть бедно, как одна свечка. Я обернулся в кабину. Там тоже все лампы
горели теперь в четверть накала, еле освещая приборы. Странно, что Александр
Васильевич не постучал мне ключом в этот момент, чтобы указать на такой
непорядок. Ясно было, что турбодинамо не давала расчетных оборотов и напряжение
упало. Я стал регулировать турбодинамо через паропровод и долго возился с этим
устройством, но напряжение не поднималось.
В это время туманное облако красного света прошло по циферблатам
приборов и потолку кабины. Я выглянул наружу.
Впереди, во тьме, близко или далеко — нельзя было установить, красная
полоса света колебалась поперек нашего пути. Я не понимал, что это было, но
понял, что надо делать.
— Александр Васильевич! — крикнул я и дал три гудка остановки.
Раздались взрывы петард под бандажами наших колес. Я бросился к
Мальцеву; он обернул ко мне свое лицо и поглядел на меня пустыми покойными
глазами. Стрелка на циферблате тахометра показывала скорость в шестьдесят
километров.
— Мальцев! — закричал я. — Мы петарды давим! — и протянул руку к
управлению.
— Прочь! — воскликнул Мальцев, и глаза его засияли, отражая свет тусклой
лампы над тахометром.
Он мгновенно дал экстренное торможение и перевел реверс назад.
Меня прижало к котлу, я слышал, как выли бандажи колес, стругавшие
рельсы.
— Мальцев! — сказал я. — Надо краны цилиндров открыть, машину
сломаем.
— Не надо! Не сломаем! — ответил Мальцев.
Мы остановились. Я закачал инжектором воду в котел и выглянул наружу.
Впереди нас, метрах в десяти, стоял на нашей линии паровоз, тендером в нашу
сторону. На тендере находился человек; в руках у него была длинная кочерга,
раскаленная на конце до красного цвета; ею и махал он, желая остановить
курьерский поезд. Паровоз этот был толкачом товарного состава, остановившегося
на перегоне.
Значит, пока я налаживал турбодинамо и не глядел вперед, мы прошли
желтый светофор, а затем и красный и, вероятно, не один предупреждающий сигнал
путевых обходчиков. Но отчего эти сигналы не заметил Мальцев?
— Костя! — позвал меня Александр Васильевич.
Я подошел к нему.
— Костя! Что там впереди нас?
Я объяснил ему.
— Костя... Дальше ты поведешь машину, я ослеп.
На другой день я привел обратный состав на свою станцию и сдал паровоз в
депо, потому что у него на двух скатах слегка сместились бандажи. Доложив
начальнику депо о происшествии, я повел Мальцева под руку к месту его
жительства; сам Мальцев был в тяжком удручении и не пошел к начальнику депо.
Мы еще не дошли до того дома на заросшей травою улице, в котором жил
Мальцев, как он попросил меня оставить его одного.
— Нельзя, — ответил я. — Вы, Александр Васильевич, слепой человек.
Он посмотрел на меня ясными, думающими глазами.
— Теперь я вижу, ступай домой... Я вижу все — вон жена вышла встретить
меня.
У ворот дома, где жил Мальцев, действительно стояла в ожидании женщина,
жена Александра Васильевича, и ее открытые черные волосы блестели на солнце.
— А у нее голова покрытая или безо всего? — спросил я.
— Без, — ответил Мальцев. — Кто слепой — ты или я?
— Ну, раз видишь, то смотри, — решил я и отошел от Мальцева.
Мальцева отдали под суд, и началось следствие. Меня вызвал
следователь и спросил, что я думаю о происшествии с курьерским поездом. Я
ответил, что думал, — что Мальцев не виноват.
— Он ослеп от близкого разряда, от удара молнии, — сказал я следователю.
— Он был контужен, и нервы, которые управляют зрением, были у него повреждены...
Я не знаю, как это нужно сказать точно.
— Я вас понимаю, — произнес следователь, — вы говорите точно. Это все
возможно, но не достоверно. Ведь сам Мальцев показал, что он молнии не
видел.
— А я ее видел, и смазчик ее тоже видел.
— Значит, молния ударила ближе к вам, чем к Мальцеву, — рассуждал
следователь. — Почему же вы и смазчик не контужены, не ослепли, а машинист
Мальцев получил контузию зрительных нервов и ослеп? Как вы думаете?
Я стал в тупик, а затем задумался.
— Молнию Мальцев увидеть не мог, — сказал я.
Следователь удивленно слушал меня.
— Он увидеть ее не мог. Он ослеп мгновенно — от удара электромагнитной
волны, которая идет впереди света молнии. Свет молнии есть последствие разряда,
а не причина молнии. Мальцев был уже слепой, когда молния засветилась, а слепой
не мог увидеть света.
— Интересно, — улыбнулся следователь. — Я бы прекратил дело Мальцева,
если бы он и сейчас был слепым. Но вы же знаете, теперь он видит так же, как мы
с вами.
— Видит, — подтвердил я.
— Был ли он слепым, — продолжал следователь, — когда на огромной
скорости вел курьерский поезд в хвост товарному поезду?
— Был, — подтвердил я.
Следователь внимательно посмотрел на меня.
— Почему же он не передал управление паровозом вам или, по крайней мере,
не приказал вам остановить состав?
— Не знаю, — сказал я.
— Вот видите, — говорил следователь. — Взрослый сознательный человек
управляет паровозом курьерского поезда, везет на верную гибель сотни людей,
случайно избегает катастрофы, а потом оправдывается тем, что он был слеп. Что
это такое?
— Но ведь он и сам бы погиб! — говорю я.
— Вероятно. Однако меня больше интересует жизнь сотен людей, чем жизнь
одного человека. Может быть, у него были свои причины погибнуть.
— Не было, — сказал я.
Следователь стал равнодушен; он уже заскучал от меня, как от глупца.
— Вы все знаете, кроме главного, — в медленном размышлении сказал он. —
Вы можете идти.
От следователя я пошел на квартиру Мальцева.
— Александр Васильевич, — сказал я ему, — почему вы не позвали меня на
помощь, когда ослепли?
— А я видел, — ответил он. — Зачем ты нужен мне был?
— Что вы видели?
— Все: линию, сигналы, пшеницу в степи, работу правой машины — я все
видел...
Я озадачился.
— А как же так у вас вышло? Вы проехали все предупреждения, вы шли прямо
в хвост другому составу...
Бывший механик первого класса грустно задумался и тихо ответил мне, как
самому себе:
— Я привык видеть свет, и я думал, что вижу его, а я видел его тогда
только в своем уме, в воображении. На самом деле я был слепой, но я этого не
знал. Я и в петарды не поверил, хотя и услышал их: я подумал, что ослышался. А
когда ты дал гудки остановки и закричал мне, я видел впереди зеленый сигнал, я
сразу не догадался.
Теперь я понял Мальцева, но не знал, почему он не скажет о том
следователю — о том, что после того, как он ослеп, он еще долго видел мир в
своем воображении и верил в его действительность. И я спросил об этом Александра
Васильевича.
— А я ему говорил, — ответил Мальцев.
— А он что?
— «Это, говорит, ваше воображение было; может, вы и сейчас воображаете
что-нибудь, я не знаю. Мне, говорит, нужно установить факты, а не ваше
воображение или мнительность. Ваше воображение — было оно или нет — я проверить
не могу, оно было лишь у вас в голове; это ваши слова, а крушение, которое
чуть-чуть не произошло, — это действие».
— Он прав, — сказал я.
— Прав, я сам знаю, — согласился машинист. — И я тоже прав, а не
виноват. Что же теперь будет?
— В тюрьме сидеть будешь, — сообщил я ему.
Мальцева посадили в тюрьму. Я по-прежнему ездил помощником, но только
уже с другим машинистом — осторожным стариком, тормозившим состав еще за
километр до желтого светофора, а когда мы подъезжали к нему, то сигнал
переделывался на зеленый, и старик опять начинал волочить состав вперед. Это
была не работа: я скучал по Мальцеву.
Зимою я был в областном городе и посетил своего брата, студента, жившего
в университетском общежитии. Брат сказал мне среди беседы, что у них, в
университете, есть в физической лаборатории установка Тесла для получения
искусственной молнии. Мне пришло в голову некоторое соображение, неуверенное и
еще не ясное для меня самого.
Возвратившись домой, я обдумал свою догадку относительно установки Тесла
и решил, что моя мысль правильна. Я написал письмо следователю, ведшему в свое
время дело Мальцева, с просьбой испытать заключенного Мальцева на подверженность
его действию электрических разрядов. В случае, если будет доказана
подверженность психики Мальцева либо его зрительных органов действию близких
внезапных электрических разрядов, то дело Мальцева надо пересмотреть. Я указал
следователю, где находится установка Тесла и как нужно произвести опыт над
человеком.
Следователь долго не отвечал мне, но потом сообщил, что областной
прокурор согласился произвести предложенную мною экспертизу в университетской
физической лаборатории.
Через несколько дней следователь вызвал меня повесткой. Я пришел к нему
взволнованный, заранее уверенный в счастливом решении дела Мальцева.
Следователь поздоровался со мной, но долго молчал, медленно читая
какую-то бумагу печальными глазами; я терял надежду.
— Вы подвели своего друга, — сказал затем следователь.
— А что? Приговор остается прежний?
— Нет. Мы освободим Мальцева. Приказ уже дан, — может быть, Мальцев уже
дома.
— Благодарю вас. — Я встал на ноги перед следователем.
— А мы вас благодарить не будем. Вы дали плохой совет: Мальцев опять
слепой...
Я сел на стул в усталости, во мне мгновенно сгорела душа, и я захотел
пить.
— Эксперты без предупреждения, в темноте, провели Мальцева под
установкой Тесла, — говорил мне следователь. — Включен был ток, произошла
молния, и раздался резкий удар. Мальцев прошел спокойно, но теперь он снова не
видит света — это установлено объективным путем, судебно-медицинской
экспертизой.
Следователь попил воды и добавил:
— Сейчас он опять видит мир только в одном своем воображении... Вы его
товарищ, помогите ему.
— Может быть, к нему опять вернется зрение, — высказал я надежду, — как
было тогда, после паровоза...
Следователь подумал.
— Едва ли... Тогда была первая травма, теперь вторая. Рана нанесена по
раненому месту.
И, не сдерживаясь более, следователь встал и в волнении начал ходить по
комнате.
— Это я виноват... Зачем я послушался вас и, как глупарь, настоял на
экспертизе! Я рисковал человеком, а он не вынес риска.
— Вы не виноваты, вы ничем не рисковали, — утешил я следователя. — Что
лучше — свободный слепой человек или зрячий, но невинно заключенный?
— Я не знал, что мне придется доказать невиновность человека посредством
его несчастья, — сказал следователь. — Это слишком дорогая цена.
— Вы следователь, — объяснил я ему. — Вы должны знать про человека все,
и даже то, чего он сам про себя не знает...
— Я вас понимаю, вы правы, — тихо произнес следователь.
— Вы не волнуйтесь, товарищ следователь... Тут действовали факты внутри
человека, а вы искали их только снаружи. Но вы сумели понять свой недостаток и
поступили с Мальцевым как человек благородный. Я вас уважаю.
— Я вас тоже, — сознался следователь. — Знаете, из вас мог бы выйти
помощник следователя...
— Спасибо, но я занят: я помощник машиниста на курьерском паровозе.
Я ушел. Я не был другом Мальцева, и он ко мне всегда относился без
внимания и заботы. Но я хотел защитить его от горя судьбы, я был ожесточен
против роковых сил, случайно и равнодушно уничтожающих человека; я почувствовал
тайный, неуловимый расчет этих сил — в том, что они губили именно Мальцева, а,
скажем, не меня. Я понимал, что в природе не существует такого расчета в нашем
человеческом, математическом смысле, но я видел, что происходят факты,
доказывающие существование враждебных, для человеческой жизни гибельных
обстоятельств, и эти гибельные силы сокрушают избранных, возвышенных людей. Я
решил не сдаваться, потому что чувствовал в себе нечто такое, чего не могло быть
во внешних силах природы и в нашей судьбе, — я чувствовал свою особенность
человека. И я пришел в ожесточение и решил воспротивиться, сам еще не зная, как
это нужно сделать.
На следующее лето я сдал экзамен на звание машиниста и стал ездить
самостоятельно на паровозе серии «СУ», работая на пассажирском местном
сообщении. И почти всегда, когда я подавал паровоз под состав, стоявший у
станционной платформы, я видел Мальцева, сидевшего на крашеной скамейке.
Облокотившись рукою на трость, поставленную между ног, он обращал в сторону
паровоза свое страстное, чуткое лицо с опустевшими слепыми глазами, и жадно
дышал запахом гари и смазочного масла и внимательно слушал ритмичную работу
паровоздушного насоса. Утешить его мне было нечем, и я уезжал, а он
оставался.
Шло лето; я работал на паровозе и часто видел Александра Васильевича —
не только на вокзальной платформе, но встречал его и на улице, когда он медленно
шел, ощупывая дорогу тростью. Он осунулся и постарел за последнее время; жил он
в достатке — ему определили пенсию, жена его работала, детей у них не было, но
тоска, безжизненная участь снедали Александра Васильевича, и тело его худело от
постоянного горя. Я с ним иногда разговаривал, но видел, что ему скучно было
беседовать о пустяках и довольствоваться моим любезным утешением, что и слепой —
это тоже вполне полноправный, полноценный человек.
— Прочь! — говорил он, выслушав мои доброжелательные слова.
Но я тоже был сердитый человек, и, когда, по обычаю, он однажды велел
уходить мне прочь, я сказал ему:
— Завтра в десять тридцать я поведу состав. Если будешь сидеть тихо, я
возьму тебя в машину.
Мальцев согласился.
— Ладно. Я буду смирным. Дай мне там в руки что-нибудь, — дай реверс
подержать: я крутить его не буду.
— Крутить его ты не будешь! — подтвердил я. — Если покрутишь, я тебе дам
в руки кусок угля и больше сроду не возьму на паровоз.
Слепой промолчал; он настолько хотел снова побыть на паровозе, что
смирился передо мной.
На другой день я пригласил его с крашеной скамейки на паровоз и сошел к
нему навстречу, чтобы помочь ему подняться в кабину.
Когда мы тронулись вперед, я посадил Александра Васильевича на свое
место машиниста, я положил одну его руку на реверс и другую на тормозной автомат
и поверх его рук положил свои руки. Я водил своими руками, как надо, и его руки
тоже работали. Мальцев сидел молчаливо и слушался меня, наслаждаясь движением
машины, ветром в лицо и работой. Он сосредоточился, забыл свое горе слепца, и
кроткая радость осветила изможденное лицо этого человека, для которого ощущение
машины было блаженством.
В обратный конец мы ехали подобным же способом: Мальцев сидел на месте
механика, а я стоял, склонившись, возле него и держал свои руки на его руках.
Мальцев уже приноровился работать таким образом настолько, что мне было
достаточно легкого нажима на его руку, и он с точностью ощущал мое требование.
Прежний, совершенный мастер машины стремился превозмочь в себе недостаток зрения
и чувствовать мир другими средствами, чтобы работать и оправдать свою жизнь.
На спокойных участках я вовсе отходил от Мальцева и смотрел вперед со
стороны помощника.
Мы уже были на подходе к Толубееву; наш очередной рейс благополучно
заканчивался, и шли мы вовремя. Но на последнем перегоне нам светил навстречу
желтый светофор. Я не стал преждевременно сокращать ход и шел на светофор с
открытым паром. Мальцев сидел спокойно, держа левую руку на реверсе; я смотрел
на своего учителя с тайным ожиданием...
— Закрой пар! — сказал мне Мальцев.
Я промолчал, волнуясь всем сердцем.
Тогда Мальцев встал с места, протянул руку к регулятору и закрыл
пар.
— Я вижу желтый свет, — сказал он и повел рукоятку тормоза на себя.
— А может быть, ты опять только воображаешь, что видишь свет! — сказал я
Мальцеву.
Он повернул ко мне свое лицо и заплакал. Я подошел к нему и поцеловал
его в ответ:
— Веди машину до конца, Александр Васильевич: ты видишь теперь весь
свет!
Он довел машину до Толубеева без моей помощи. После работы я пошел
вместе с Мальцевым к нему на квартиру, и мы вместе с ним просидели весь вечер и
всю ночь.
Я боялся оставить его одного, как родного сына, без защиты против
действия внезапных и враждебных сил нашего прекрасного и яростного мира.
84 Р 1
П 37
Послесловие
Д. А. Зиберова
Иллюстрации
Н. Г. Раковской
4702010200 — 1397
П –––––––––––––––––––– 1397 — 87
080(02) — 87
Текст печатается по изданиям: П л а т о н о в А. П. Избранные произведения. — М.: Мысль, 1985; П л а т о н о в А. П. Одухотворенные люди. — М.: Правда, 1986.
© Издательство «Правда», 1987. Составление. Иллюстрации.
Маркун Потомки Солнца «Лунная бомба» Глиняный дом в уездном саду В прекрасном и яростном мире Железная старуха Броня Рассказ о мертвом старике Седьмой человек Неодушевленный враг Неизвестный цветок Уля Любовь к Родине, или Путешествие воробья |
5 13 25 48 62 77 85 99 110 121 152 136 144 |
Эфирный тракт Город Градов Джан Д. Зиберов. Зарницы нежной души |
159 241 276 414 |
П37 |
Платонов А. В сборник известного советского писателя А. П. Платонова (1899 — 1951) включены его фантастические произведения («Лунная бомба», «Потомки Солнца», «Эфирный тракт»), а также близкие им по духу повести и рассказы, где необычность ситуации помогает ярче показать характеры героев, их неустанное стремление к познанию и преобразованию окружающего мира («Броня», «Джан» и др.). |
4702010100 — 1397 П –––––––––––––––––––– 1397 — 87 080(02) — 87 |
84 Р 1 |
Андрей Платонович ПЛАТОНОВ
ПОТОМКИ СОЛНЦА
РАССКАЗЫ И ПОВЕСТИ
Редактор
Е. М. Кострова
Оформление художника
Г. А. Раковского
Художественный редактор
И. С. Захаров
Технический редактор
В. С. Пашкова
ИБ 1397