Ситуативными (occasion) предложениями, в противоположность устойчивым (standing) предложениям, являются такие предложения, как «Гавагай», «Красное», «Больно», «Его лицо испачкано», которые вызывают согласие или несогласие только после того, как был задан вопрос при соответствующей побудительной стимуляции. К вердиктам по поводу устойчивых предложений также можно побуждать; стимуляция, осуществленная интерферометром, побудила однажды Майкельсона и Морли выразить несогласие с устойчивым предложением «Наблюдается движение эфира»; говорящий может ежегодно побуждаться к согласию с предложением «Крокусы отцвели» и ежедневно — с предложением «Газета “Таймc” пришла». Однако эти устойчивые предложения отличаются от ситуативных предложений тем, что субъект, когда его снова опрашивают некоторое время спустя, может воспроизводить свое прошлое согласие или несогласие, не будучи побужден к этому наличной стимуляцией; тогда как ситуативное предложение вызывает согласие или несогласие только в том случае, если субъект побуждается к этому наличной стимуляцией снова и снова. Устойчивые предложения постепенно приближаются к ситуативным предложениям по мере того, как уменьшается интервал между возможными повторениями побуждений; а ситуативное предложение представляет собой предельный случай, при котором интервал оказывается меньше коэффициента. Как и сами стимульные значения, различение между устойчивыми предложениями и ситуативными предложениями зависит от коэффициента; ситуативное предложение коэффициента n секунд может быть устойчивым предложением коэффициента n - 1.
Стимуляции, не принадлежащие ни к утвердительному, ни к отрицательному стимульному значению ситуативного предложения, таковы, что препятствуют вынесению вердикта по поводу соответствующего вопросительного предложения, либо в силу нерешительности (как в случае с неясным проблеском), либо в силу того, что они сбивают субъекта с толку. С другой стороны, стимуляции, не принадлежащие ни к утвердительному, ни к отрицательному стимульному значению устойчивого предложения, бывают двух видов: наряду с теми, что препятствуют вынесению вердикта, имеются еще и те, которые являются иррелевантными. Они не побуждают к согласию или к несогласию и не препятствуют им. Задавание вопросительного предложения по следам такой стимуляции вызывало бы вердикт, но всегда такой, который этот вопрос вызывал бы без дополнительной стимуляции; и вердикт никогда бы не изменился.
Стимульное значение является срезом развернутых диспозиций субъекта соглашаться или не соглашаться с предложением, если предложение является ситуативным предложением; в меньшей мере это касается устойчивого предложения. С любой интуитивной точки зрения5, устойчивые предложения могут отличаться друг от друга по своему «значению» столь же произвольно, сколь и ситуативные предложения; но, чем менее чувствительны они к побуждаемому согласию или несогласию, тем меньше подсказок содержит в себе стимульное значение. Поэтому понятие стимульного значения в первую очередь важно для ситуативных предложений, и мы на время ими и ограничимся.
В действительности даже в отношении таких привилегированных ситуативных предложений, как «Гавагай» и «Кролик», подобие (sameness) стимульного значения, как и отношение синонимии, не лишено недостатков. Проблема заключается в том, что согласие или несогласие информатора с предложением «Гавагай?» может быть излишне зависимо от предшествующей дополнительной информации, сопутствующей наличному побудительному стимулу. Он может выразить согласие, основанное исключительно на едва мелькнувшем движении в траве, руководствуясь тем, неизвестным для лингвиста соображением, что он прежде видел в этом месте кролика. Поскольку сам лингвист, исходя из имеющейся в его распоряжении информации, не был бы побужден тем же самым мимолетным зрительным впечатлением согласиться с предложением «Кролик?», мы сталкиваемся здесь с несовпадением между наличным стимульным значением предложения «Гавагай?» для информатора и наличным стимульным значением предложения «Кролик?» для лингвиста.
Более устойчивые несовпадения того же самого типа можно представить себе, если воздействовать не на одного аборигена, а на всех вместе и не один раз, а регулярно. Так, может наличествовать частный случай кроличьего бега6, неизвестный лингвисту и опознаваемый каким-то образом по мельтешению его лапок и беспорядочным движениям: и наблюдение бега по соседству с едва различимым животным может помочь аборигену опознать это последнее как кролика. Зрительные возбуждения, комбинирующие смутные образы кроликов с ясными образами кроличьего бега, принадлежали бы к стимульному значению предложения «Гавагай» для аборигена, но не к стимульному значению предложения «Кролик» для лингвиста.
Сюда же, чтобы быть менее фантастичным, относятся все те стимулы, которые включают вербальные указания аборигенов-зануд. Так, предположим, что стимуляция, по следам которой информатору задают вопрос «Гавагай?», есть сложная стимуляция, включающая в себя постороннего наблюдателя, указывающего на смутно различимый объект и говорящего «Гавагай». Эта сложная стимуляция будет, вероятно, относиться к утвердительному стимульному значению предложения «Гавагай» для информатора, а не к стимульному значению предложения «Кролик» для большинства англоязычных говорящих, для которых будет утрачена сила вербального вмешательства постороннего наблюдателя. Такие случаи не будут сбивать с толку нашего лингвиста, но они на практике послужат доводами против определения синонимии как подобия стимульного значения. Поскольку мы должны помнить о том, что всякая достаточно кратковременная модель стимуляции, хотя она и может оказаться такой, что никогда не будет приниматься во внимание или использоваться лингвистом, все же, по определению, относится к стимульному значению предложения «Гавагай» для некоторого лица в какой-то определенный момент времени, если только она побуждает этого человека к согласию в этот момент времени.
Интуитивно ясно, что в идеале следовало бы ставить в соответствие стимульному значению предложения «Гавагай» только те стимуляции, которые побуждали бы к согласию с вопросительным предложением «Гавагай?» исключительно в силу понимания предложения «Гавагай» и без помощи какой бы то ни было дополнительной информации: без помощи текущих наблюдений кроликов в поле зрения, без помощи знания природы и повадок кроличьего бега, без помощи знакомства с языком зануд. Вследствие этого трудно исключить этот третий вид помощи, учитывая нашу сохраняющуюся зависимость от понимания субъектом предложения «Гавагай». Однако само затруднение распространено еще шире. Оно заключается в том, что мы не придали никакого экспериментального смысла различию между тем, что входит в изучение аборигеном использования выражения, и тем, что входит в изучение аборигеном дополнительной информации по поводу соответствующих объектов. Верно, что лингвист частично может такое различие провести: он может отфильтровать такие идиосинкратические единицы дополнительной информации, как текущие наблюдения информатором кролика в своем поле зрения, за счет того, что будет менять время постановки вопроса и самих своих информаторов и тем самым выделит более устойчивое и более социальное стимульное значение в качестве общего знаменателя. Однако любая социально разделяемая информация, вроде информации по поводу кроличьего бега или способности понимать замечания постороннего наблюдателя, будет продолжать оказывать воздействие даже на этот общий знаменатель. Мы не располагаем ясным критерием для того, чтобы устранить такие следствия и оставить только значение предложения «Гавагай» как такового, чем бы ни было это значение само по себе.
Таким образом, для того чтобы отобразить это затруднение в более
общих терминах, предположим, что утверждается, что отдельный класс S
охватывает только те стимуляции, каждая из которых достаточна для
непосредственного побуждения к согласию с предложением S без помощи
какой-либо дополнительной информации. Предположим, утверждается, что
стимуляции, входящие в другой класс, , также достаточны для
побуждения к согласию с предложением S, но уже в первую очередь
благодаря широко распространенной дополнительной информации C. Не
могли бы мы вместо этого с тем же основанием утверждать, что, приобретая
C, люди сочли удобным имплицитно изменять само «значение» S, как и
членов класса
, так что членов класса
вполне достаточно для
непосредственного побуждения к согласию с S? Я думаю, что мы можем
утверждать и то, и другое; даже историческое предвидение не открыло бы
различия, хотя оно открыло бы все этапы приобретения C, поскольку
значение может эволюционировать pari passu. Это различие является
мнимым: оно столь же ошибочно, как и понятие, отвергнутое в § 1.4,
будто мы можем определить по отдельности, о чем говорить и что
сказать об этом. Речь идет просто о том, как называть сокращения
транзитивности — изменениями значения или сжатиями доказательства; в
действительности это нереальный вопрос. То, с чем мы объективно
имеем дело, — это эволюционирующее приспособление к природе,
которое находит свое отражение в ряде диспозиций быть побуждаемым
стимуляцией к согласию или несогласию с предложениями. Эти диспозиции
можно считать нечистыми в том смысле, что они содержат знание о
мире, но они содержат его в растворенном состоянии, не имеющем
осадка.
Кстати, отметьте, что стимульные значения, как мы их определили в § 2.2, могут даже претерпевать некоторые расхождения, которые — интуитивно — нельзя приписать ни различиям в значении, ни различиям в дополнительной информации. Например, рассмотрим шокирующее молчание. Начнем с того, что, если говорящий уже ошеломлен к моменту времени t, все стимульные значения для него в момент времени t будут пусты. Этот результат определения стимульного значения является неестественным, но безобидным, поскольку мы можем не принимать во внимание стимульные значения для ошеломленных личностей. Однако в случае, когда говорящий находится настороже в момент времени t, имеются стимуляции, которые ошеломили бы его в момент времени t и тем самым положили бы конец любому согласию или несогласию с вопросительным предложением «Гавагай?». Эти стимуляции, по определению, не будут относиться ни к утвердительному, ни к отрицательному стимульному значению предложения «Гавагай» для говорящего в момент времени t. Итак, расхождения в стимульном значении будут появляться в тех ситуациях, в которых стимуляция окажется таковой, что будет приводить в потрясение одного говорящего, а не другого, поскольку она могла бы относиться, скажем, к отрицательному стимульному значению для второго говорящего и ни к утвердительному, ни к отрицательному стимульному значению для первого говорящего. Тут вновь мы сталкиваемся с расхождением, которое не озадачивает нашего лингвиста, но которое, по нашему определению, существует. Помимо этого, имеются менее сильнодействующие помехи. Абориген может не согласиться с предложением «Гавагай» из-за того, что видны только уши кролика и в этом положении он представляет собой неудобную мишень для стрельбы7; в данном случае речь идет о том, что абориген ошибочно истолковал мотив, побудивший лингвиста задать ему вопрос «Гавагай?».
Теперь мы видим, что стимульному значению в том виде, в каком мы его определили, по разному недостает интуитивных требований в отношении понятия «значение» как неопределенного и что подобие стимульного значения оказывается слишком строгим отношением, чтобы можно было ожидать, что оно связывает ситуативное предложение аборигена с переводом этого ситуативного предложения даже в таких благоприятных случаях, как «Гавагай» и «Кролик». Тем не менее стимульное значение, как его ни называть, следует рассматривать как объективную реальность, которую лингвист должен исследовать в том случае, если он занимается радикальным переводом. Ведь стимульное значение ситуативного предложения есть, по определению, всеобъемлющий набор наличных диспозиций аборигена побуждаться к согласию или к несогласию с предложением и эти диспозиции как раз являются тем, что лингвист должен испытать и оценить. Поэтому более правильным было бы подвергнуть исправлению не наше понятие стимульного значения, но только наши представления о том, как лингвист оперирует со стимульными значениями. Факт заключается в том, что он делает перевод, опираясь при этом не на тождество (identity) стимульных значений, а на установление приблизительного сходства (approximation) стимульных значений.
Если, несмотря на вышеописанные расхождения в стимульном значении, лингвист все же переводит предложение «Гавагай» как «Кролик», то он поступает так потому, что стимульные значения, по-видимому, с непреодолимой силой обнаруживают тенденцию к совпадению, а расхождения, коль скоро он наталкивается на них, кажутся наилучшим образом объяснимыми или устранимыми как следствия неидентифицированных помех. Некоторые расхождения он может устранить, как было предположено, меняя время и своих информаторов. Другие расхождения, включающие неясные образы, или шок, или вербальные вмешательства, он даже не побеспокоится прояснить до конца путем повторения предложения. Некоторые, включающие кроличий бег, он устранит как следствия неидентифицированных препятствий, если только он не сталкивается с ними часто. Действуя энергично в этом последнем направлении, он, ясное дело, будет исходить из естественного предположения, что все люди в стране, где обитают кролики, должны были бы располагать неким кратким выражением, которое в конечном счете можно было бы наилучшим образом перевести предложением «Кролик». Он доказывает, что на данный момент не объясненные расхождения между предложениями «Гавагай» и «Кролик» в конце концов могут быть сглажены посредством его перевода, после того как он каким-то образом настолько глубоко освоит аборигенный язык, что сможет задавать сложные вопросы.
Конечно, на деле естественное ожидание, что аборигены имеют краткое выражение для предложения «Кролик», оказывает на лингвиста подавляющее влияние. Лингвист однажды слышит предложение «Гавагай» в ситуации, когда интересующим объектом, по-видимому, выступает кролик. Он будет затем подвергать испытанию предложение «Гавагай» в паре с ситуациями, возможно сконструированными для устранения предложений «Белый» и «Животное» в качестве альтернативных переводов, и немедленно остановится на предложении «Кролик», не прибегая к дальнейшим опытным проверкам, хотя и находясь при этом в полной готовности обнаружить, при помощи какого-то непредвиденного опыта, что исправление стоит в повестке дня. Я сделал лингвиста неестественно предусмотрительным и преувеличил его невезучесть в отношении противоречивых наблюдений, чтобы рассмотреть, в каком теоретическом отношении дополнительная информация аборигена может находиться к той дополнительной информации, которой располагает лингвист в условиях совершенно поспешного начинающегося перевода.
5 Я был дважды поражен тем, что употребление мною термина «интуитивный» расценивалось как намекающее на некий особенный и мистический путь познания. Под интуитивным подходом я имею в виду такой, при котором термины употребляются привычными способами, когда не задумываются над тем, как их можно было бы определить или какие предпосылки они скрывают.
6 Этим примером я обязан Дэвидсону.
7 Этот пример я заимствовал у Раймона Фёрта (Firth).