Стимульное значение остается определенным независимо от наблюдаемости. Но в случае предложений, не являющихся предложениями наблюдения, такими, как «Холостяк», оно мало походит на то, что можно было бы обоснованно назвать значением. Перевод ‘Soltero’ предложением «Холостяк» явно не может основываться на тождестве стимульных значений говорящих; нельзя на этом основании также утверждать синонимию предложений «Холостяк» и «Неженатый».
Весьма любопытно, однако, что стимульные значения предложений «Холостяк» и «Неженатый», несмотря на все это, тождественны для любого индивидуального говорящего9. В любой единичный момент времени одни и те же стимуляции побуждают индивида согласиться и с предложением «Холостяк», и с предложением «Неженатый»; и то же самое касается несогласия. Стимульная синонимия, или сходство стимульного значения, — настолько же хороший стандарт синонимии для ситуативных предложений, не являющихся предложениями наблюдения, как и для предложений наблюдения, в той мере, в какой мы ограничиваемся одним говорящим. Для каждого говорящего «Холостяк» и «Неженатый» — стимульные синонимы, которые при этом не имеют одного и того же значения в каком-либо приемлемым образом определенном смысле термина «значение» (поскольку стимульное значение в случае предложения «Холостяк» ни в коей мере не является его значением). Очень хорошо; в этом случае мы можем приветствовать синонимию, а значение оставить в покое.
Ограничение одним говорящим не препятствует тому, чтобы утверждать, что «Холостяк» и «Неженатый» стимульно синонимичны для всего сообщества в том же смысле, в каком они стимульно синонимичны для каждого его члена. Не надо долго искать практического расширения этого случая даже до случая с двумя языками, если имеется двуязычный говорящий. Взяв его за образец, мы можем считать «Холостяк» и «Soltero» синонимами в рамках переводческих задач двух языковых сообществ, которые такой двуязычный говорящий представляет. Достаточно ли он хорош в качестве образца, проверяется наблюдением за плавностью его коммуникации в обоих сообществах и сравнением его с другими двуязычными говорящими.
Мы оставили лингвиста в § 2.4 неспособным судить о тенденции стимульного значения ситуативного предложения, не являющегося предложением наблюдения, на основании примеров. Теперь мы видим путь, хотя и не простой, которым он все же может завершить радикальный перевод таких предложений. Он может вжиться в аборигенное сообщество и выучить язык аборигенов непосредственно так, как это мог бы сделать ребенок10. Становясь, таким образом, двуязычным, он может перевести не являющиеся предложениями наблюдения ситуативные предложения, опираясь на самонаблюдение стимульной синонимии.
Примечательным результатом этого шага является инициация ясного понимания того, что аборигены считают ложным. Пока лингвист не делает ничего большего, как только соотносит предложения наблюдения аборигена со своими собственными посредством стимульного значения, он не может выявить ложность ни одного из вердиктов аборигена — разве что ad hoc, очень сдержанно, ради упрощения своих сопоставлений. Но как только он становится двуязычным и, таким образом, выходит за рамки предложений наблюдения, он может вступать в спор с аборигеном, так же как это может делать брат аборигена.
Даже при недостатке двуязычности не составит труда сравнить два не являющихся предложениями наблюдения аборигенных предложения, чтобы увидеть, являются ли они для аборигена внутрисубъектно стимульно синонимичными. Лингвист может сделать это без помощи интуитивных предположений о тенденциях стимульного значения каждого предложения. Ему только нужно высказывать эти предложения в виде вопросов, заданных наугад, параллельно различным стимуляциям, пока он либо не обнаружит стимуляцию, которая побуждает к согласию или несогласию с одним предложением, но не с другим, либо не удовлетворится тем, что он не может обнаружить такой стимуляции. Пришелец с Марса, который никогда не учил, при каких обстоятельствах применять предложения «Холостяк» или «Неженатый», все же сможет выяснить приведенным выше методом, что стимульное значение предложения «Холостяк» для одного говорящего на английском языке не совпадает со стимульным значением этого же предложения для другого говорящего на английском языке, но совпадает со стимульным значением предложения «Неженатый» для того же самого говорящего. Можно считать, что он способен это сделать, если не принимать в расчет одной трудности: нет ясной причины, почему ему должно прийти на ум пытаться так, вслепую, сравнивать именно предложения «Неженатый» и «Холостяк». Эта трудность делает внутрисубъектную стимульную синонимию не являющихся предложениями наблюдения ситуативных предложений в меньшей степени доступной для иноязычного лингвиста, чем стимульная синонимия предложений наблюдения, таких, как «Гавагай» и «Кролик». Все же лингвист может исследовать на предмет стимульной синонимии любую пару ситуативных предложений аборигена, которой ему придет в голову заинтересоваться; и мы увидим в § 2.9, как косвенные соображения могут даже предлагать такие пары для изучения.
Пока один человек понимает язык, который не понимает другой, между стимульным значением какого-либо предложения для первого и стимульным значением того же или любого другого предложения для второго почти наверняка будут существовать бессчетные различия в том, что касается вербально засоренных стимуляций. Аргумент здесь — такой же как в случае с занудой из § 2.3. Лингвист, занимающийся переводом должен, следовательно, учитывать различия, возникающие вследствие вербальной засоренности стимуляций. Но внутрисубъектное сравнение не сталкивается с этой трудностью. Внутрисубъектно мы можем даже сравнить ситуативные предложения «Да», «Ого» и «Точно» в отношении стимульной синонимии, несмотря на то что стимуляции, входящие в стимульные значения этих предложений, — чисто вербальные в их соответствующих частях. Другое достоинство внутрисубъектной ситуации проявляется в случае стимуляций, которые в одно и то же время лишают дара речи одного говорящего, но не другого (см. § 2.3); ведь ясно, что при этом внутрисубъектно никакие различия не конституируются. Приравнивание стимульных значений вообще выполняется гораздо лучше внутрисубъектно, чем между субъектами: оно выходит за рамки предложений наблюдения, поглощает шок и лучше распределяет вербальные стимуляции.
Вербальные стимуляции могут мучить даже внутрисубъектные сравнения, если это стимуляции «вторичной интенции», т.е. если, помимо того, что они состоят из слов, они еще и о словах. Примеры вторичной интенции отравляют теоретическую лингвистику, даже независимо от проблем синонимии. Так, допустим, лингвист устанавливает различия между теми последовательностями звуков или фонем, которые могут встречаться в английской речи, и теми, которые не могут: все исключенные им формы могут встретиться ему в закавыченном виде и сбить его с толку во вторично интенциональном английском. Следующие вторично интенциональные стимуляции могут побудить субъекта согласиться с одним из вопросов «Холостяк?» или «Неженатый?» и не согласиться с другим: стимуляция, представляющая произношение слова «холостяк», стимуляция, представляющая слова «рифмуется с «беспокойный» (‘harried’)», стимуляция, представляющая мимолетный образ друга-холостяка вместе с требованием переопределить слово «холостяк». Нелегко найти поведенческий критерий вторичной интенции, с помощью которого можно было бы отразить такие случаи, особенно последний.
Оставляя эту проблему нерешенной, мы все же должны упомянуть другое, более банальное ограничение, которое надо иметь в виду, приравнивая предложения в соответствии с их стимульными значениями: мы должны ограничиться короткими предложениями. Иначе простая неспособность субъекта переварить длинные вопросы может, в соответствии с нашим определением, привести к различию стимульных значений длинных и коротких предложений, синонимичность которых нам хотелось бы установить. Стимуляция может побудить к согласию с коротким предложением, но не с длинным, просто вследствие неясности длинного предложения; поэтому нам хотелось бы в таком случае сказать не что субъект продемонстрировал отличие значения длинного предложения от короткого, а что он просто не смог осмыслить его. Тем не менее понятие синонимии, первоначально значимое только для коротких предложений, может быть распространено на длинные предложения по аналогии, например следующим образом. Будем понимать под конструкцией, лингвистически говоря, любой фиксированный способ построения сложного выражения из произвольно взятых компонентов соответствующего вида, одного или более в определенный момент времени. (Фиксированная часть может включать в себя несколько добавочных слов, наряду со способом расположения нефиксированных компонентов.) Теперь две формирующие предложения конструкции могут быть так соотнесены, что, когда бы они ни применялись к одним и тем же компонентам, они дают взаимно синонимичные предложения в той мере, в какой эти предложения достаточно коротки для того, чтобы их можно было сравнить с целью установления синонимии. В этом случае естественно также считать, действуя подобным же образом, взаимно синонимичными любые предложения, появившиеся в результате применения таких конструкций к тождественным, сколь угодно длинным, компонентам. Но, чтобы упростить следующие отсюда соображения, давайте продолжим рассуждать, не ссылаясь на эту тонкость там, где возможно.
Нашего успеха с предложениями «Холостяк» и «Неженатый» достаточно, несмотря на тупик вторичной интенции, чтобы подвигнуть нас к переоценке того, как хорошо внутрисубъектная стимульная синонимия противостоит дополнительной информации. Внеся соответствующие коррективы, рассмотрим случай исследователя Гималаев, выучившего, как применять слово «Эверест» к отдаленной горе, видимой из Тибета, и Гаурисанкер» — к горе, видимой из Непала. Как ситуативные предложения эти слова будут иметь взаимно исключающие стимульные значения для него до тех пор, пока его исследования не откроют, к удивлению всех заинтересованных, что эти пики тождественны. Его открытие — болезненно эмпирическое, а не лексикографическое; тем не менее стимульные значения предложений «Эверест» и «Таурисанкер» для него с этого момента будут совпадать11.
Или возьмем ситуативные предложения «Индейский пятицентовик» и «Бизоний пятицентовик»3*. Они имеют разные стимульные значения для мальчика в первую минуту, или две, пассивного знакомства с этими монетами, но, когда он догадывается посмотреть на их обратные стороны, эти стимульные значения получают тенденцию к слиянию.
Сливаются ли они полностью? Вопрос, одинаковое ли стимульное значение у предложений «Бизоний пятицентовик» и «Индейский пятицентовик» для данного субъекта, есть вопрос о том, будет ли какая-либо последовательность зрительных раздражений или другая стимуляция (в границах коэффициента), реализованная или нет, побуждать к согласию или несогласию с предложением «Индейский пятицентовик», но не с предложением «Бизоний пятицентовик», или наоборот. Среди подобных стимуляций встречаются такие, которые предлагают, для всех визуализаций, монету, чья лицевая сторона подобна лицевой стороне индейского пятицентовика, но изображение на обратной стороне которой не похоже на бизона. Такие стимуляции могут быть, даже несколько злонамеренно, реализованы. После длительного по коэффициенту исследования такой гибридной монеты новичок мог бы с удивлением прийти к выводу, что, оказывается, существуют два вида индейского пятицентовика, тогда как эксперт, знаток нумизматики, мог бы заключить, что монета, должно быть, поддельная. Для эксперта «Индейский пятицентовик» и «Бизоний пятицентовик» стимульно синонимичны; для новичка — нет.
Новичок полагает и продолжает полагать, как и эксперт, что все индейские пятицентовики суть бизоньи пятицентовики, и наоборот; поскольку новичок не был и не будет реально подвержен удивляющей стимуляции описанного выше типа. Но тот простой факт, что образец такой стимуляции существует и что новичок теперь отреагировал бы на нее описанным выше образом (знаем мы об этом или нет), есть то, что, по определению, заставляет стимульные значения предложений «Индейский пятицентовик» и «Бизоний пятицентовик» различаться даже для такого новичка.
Чтобы сохранить уместность нашего примера, мы должны абстрагироваться от того, что может быть названо попустительствующим способом выражения: способом, каким мы сознательно называем Оливье Макбетом, статую лошади — лошадью, фальшивый пятицентовик пятицентовиком. Даже эксперт на практике говорил бы о представленной на экспертизу монете как о «том индейском пятицентовике с какой-то непонятной штуковиной на обратной стороне», добавляя, что это — подделка. Здесь мы имеем дело с более широким употреблением слова «пятицентовик», при котором никто всерьез не утверждает даже, что все индейские пятицентовики на самом деле — бизоньи пятицентовики, и наоборот; между тем наша задача в этом примере — исследовать два предположительно совпадающих по объему (coextensive) термина на сходство стимульного значения. В этом примере, таким образом, следует понимать «индейский пятицентовик» и «бизоний пятицентовик» как «подлинный индейский пятицентовик» и «подлинный бизоний пятицентовик».
Из приведенного примера мы видим, что два термина могут фактически совпадать по объему или быть истинными относительно одних и тех же предметов, но не быть внутрисубъектно стимульно синонимичными подобно ситуативным предложениям. Можно считать их совпадающими по объему и при этом не стимульно синонимичными подобно ситуативным предложениям даже для того, кто так считает; об этом свидетельствует отношение новичка к предложениям «Индейский пятицентовик» и «Бизоний пятицентовик». Но если, как в случае эксперта, вера настолько крепка, что никакой образец стимуляции (в границах коэффициента) не будет достаточным, чтобы поколебать ее, эти предложения будут стимульно синонимичны так же, как ситуативные предложения.
Таким образом, очевидно, что внутрисубъектная стимульная синонимия остается открытой для критики со стороны интуитивных предвзятых мнений за близость к ситуативным предложениям, чьи стимульные значения совпадают вследствие дополнительной информации. Однако по-прежнему существует способ отсечь влияния идиосинкротической информации: мы можем настаивать на фактической неизменности внтурисубъектной синонимии для всего сообщества. В этом социальном смысле стимульной синонимии «Индейский пятицентовик» и «Бизоний пятицентовик» перестали бы считаться стимульно синонимичными из-за таких говорящих, как наш новичок; в то же время «Холостяк» и «Неженатый» по-прежнему могли бы считаться стимульно синонимичными даже социально, поскольку они почти для всех внутрисубъектно стимульно синонимичны. Все же не существует никакого общего для всего сообщества прикрытия от влияний дополнительной информации; но, как говорилось в § 2.3, я думаю, что в этом месте идеал становится иллюзорным.
9 Можно возразить, что этот часто используемый пример синонимии несовершенен, когда речь идет о возрастах, разводе и бакалавре гуманитарных наук. О другом примере, много используемом в философии, «брат» и «ребенок тех же родителей мужского пола» (male sibling), можно утверждать, что он теряет свою значимость, когда речь идет об определенных церковных словоупотреблениях. Пример, возможно свободный от нападок, — «отец матери» и «дедушка по материнской линии» (поэтические коннотации здесь не принимаются во внимание) или «вдовец» и «человек, потерявший свою жену» (Якобсон). Имея все это в виду, во избежание софизмов, мы можем, пожалуй, придерживаться нашего конвенционального примера и не обращать внимания на существующие отклонения.
10 См. соображения по поводу обучения ребенка нашему собственному языку в главе 3.
11 Я обязан этим рассуждением Дэвидсону, а примером — работе “What is life?” Шрёдингера.