2.7 Переводя логические связки

С § 2.1 по § 2.4 мы объясняли радикальный перевод ситуативных предложений при помощи приблизительной идентификации стимульных значений. Однако имеется еще одна, принципиально отличная область, которая непосредственно касается радикального перевода: это область истинностных функций, таких, как отрицание, логическая коньюнкция и двойное отрицание. Для этой цели безразлично, являются ли предложения, согласие или несогласие с которыми мы пытаемся вызвать у аборигенов, ситуативными предложениями или же устойчивыми предложениями. Те, которые являются ситуативными предложениями, должны сопровождаться побуждающей стимуляцией, если требуется вызвать согласие или несогласие; с другой стороны, устойчивые предложения могут быть предъявлены без поддержки стимуляции. Теперь путем ссылки на согласие или несогласие мы можем установить семантические критерии для истинностных функций; т.е. критерии для определения того, действительно ли данная аборигенная идиома должна толковаться как выражающая соответствующую истинностную функцию. Семантический критерий отрицания заключается в том, что он превращает любое короткое предложение, с которым будут соглашаться, в предложение, с которым не будут соглашаться, и наоборот. Семантический критерий конъюнкции заключается в том, что он производит сложное предложение, с которым (постольку, поскольку предложения, являющиеся его составными частями, кратки) готовы соглашаться тогда и только тогда, когда готовы соглашаться с каждой из его составных частей. Семантический критерий двойного отрицания подобен согласию, дважды измененному на несогласие.

О коротких компонентах речь, как и в § 2.5, идет исключительно потому, что в случае с длинными компонентами субъект может запутаться. Идентификация аборигенной идиомы в качестве отрицания, или конъюнкции, или двойного отрицания не должна исключаться на основании отклонения субъекта от наших семантических критериев, если таковое происходит из-за смешения. Не существует никаких ограничений на длину составных предложений, к которым может применяться отрицание, конъюнкция и двойное отрицание; дело просто в том, что пробные случаи для первоначального опознания таких конструкций в чужом языке являются случаями с короткими компонентами.

Когда мы обнаруживаем, что аборигенная конструкция удовлетворяет тому или другому из этих трех семантических критериев, мы можем больше не интересоваться тем, как ее следует понимать. В зависимости от конкретного случая мы можем теперь перевести идиому на английский как «не», «и» или «или», только если каждая из них в отдельности не является предметом банальной оговорки; поскольку хорошо известно, что эти три английских слова не представляют отрицание, конъюнкцию и двойное отрицание точным и недвусмысленным образом.

Любая конструкция для построения предложений из предложений считается в логике выражающей истинностную функцию, если она удовлетворяет следующему условию: составное предложение обладает единственным истинностным значением (истина или ложь) для каждого задания истинностных значений частям, его составляющим. Семантические критерии могут, ясное дело, быть установленными для всех истинностных функций согласно методам, которые уже применяются для отрицания, конъюнкции и двойного отрицания.

Этот подход плохо согласуется с доктриной «дологической ментальности». В качестве предельного случая предположим, что о некоторых аборигенах утверждается, что они признают истинными определенные предложения, переводимые в форму «p и не-p». Это утверждение согласно нашим семантическим критериям является абсурдным. Чтобы не быть догматиками в отношении этих критериев, какие критерии можно было бы предпочесть? Произвольный перевод может сделать аборигенные звуки столь проблематичными, насколько пожелает переводчик. Лучший перевод навязывает им нашу логику, и здесь возникла бы проблема дологичности, если вообще можно считать это проблемой20.

Рассмотрим с этой целью испанца с его ‘No hay nada’ («Ничего нет»). Любители парадоксов могут посчитать, что он нарушает закон двойного отрицания. Более рассудительные переводчики могут рассматривать «no» и «nada» в этом контексте как составные части одного отрицания.

То, что сносный перевод сохраняет логические законы, имплицируется на практике даже там, если выражаться парадоксально, где речь вообще не идет об иностранном языке. Так, когда на наше вопросительное предложение, заданное на английском языке, англоговорящий отвечает ‘Yes and no’ («Да и нет»), мы допускаем, что заданное предложение означает разное при утверждении и при отрицании; это более правдоподобно, чем допущение, что говорящий настолько глуп, что одновременно утверждает и отрицает одно и то же. Наконец, когда некто демонстрирует логику, законы которой по видимости противоречат нашим, мы готовы предположить, что он просто придает некоторым знакомым старым вокабулам («и», «или», «не», «все» и т.д.) новое значение. Такой разговор о значении является интуитивным, некритическим и неопределенным, но он мирно сосуществует с переводом; он выражает наше нежелание при таких обстоятельствах «переводить» английский говорящего на наш английский посредством нормального подразумеваемого метода омофонного перевода.

Или рассмотрим знакомое нам замечание, что даже наиболее оригинальный строитель системы связан законом противоречия. Как он им в действительности связан? Если он должен был принять противоречие, то он перестроил бы свои логические законы так, чтобы гарантировать различия определенного вида; поскольку классические законы утверждают, что из противоречия следует любое предложение. Но тогда мы перешли бы к перетолкованию его отчаянно новой логики как непротиворечивой логики, возможно даже знакомой логики, представленной в извращенной символике.

Максима перевода, лежащая в основании всего этого, заключается в том, что утверждения, изначально ложные, следует, вероятно, рассматривать как содержащие скрытые языковые различия. Эта максима является достаточно сильной в каждом из нас, чтобы даже заставить нас отклониться от омофонического метода, который играет столь фундаментальную роль в самом приобретении и употреблении родного языка.

Здравый смысл, диктующий это правило, гласит, что глупость какого-то собеседника, за определенной гранью, значительно менее правдоподобна, нежели плохой перевод или, в частном случае, лингвистическое расхождение21. Другой подход к проблеме, в той мере, в какой он касается логических законов в частном случае, заключается в следующем. Логические частицы «и», «или» и т.д. выучиваются только в контексте предложений. Отбрасывание логического закона означает ужасающее широко распространенное приведение в беспорядок истинностных значений контекстов соответствующих частиц, причем не остается ничего устойчивого, на что можно было бы опереться при употреблении этих частиц. Короче говоря, их значения исчезли; можно добавить новые значения. В данном случае то, что обусловливает смысл включения значения (meaning-involvement), является, таким образом, в своей основе тем же самым, что и в случае с терминами «холостяк» и «неженатый человек» (§ 2.6).

Давайте подведем итог нашим размышлениям по поводу логики в условиях радикального перевода. Мы полностью определили логические законы людей постольку, поскольку дело касается истинностно-функциональной части логики, коль скоро мы зафиксировали наши переводы при помощи вышеупомянутых семантических критериев. Истины этой части логики называются тавтологиями: это — истинностно-функциональные составные выражения, истинные исключительно в силу своей истинностно-функциональной структуры. Имеется известная табличная процедура определения для предложений, в которых функции истинности являются как угодно чрезмерно итерированными и добавленными, какие именно задания истинностных значений минимальным составляющим сделают целое составное предложение истинным; а тавтологии являются составными предложениями, которые становятся истинными при любых заданиях.

Однако истинностные функции и тавтологии являются только простейшими из логических функций и логических истин. Не можем ли мы сделать больше? Другие логические функции, которые наиболее естественно приходят на ум, — это категорические высказывания, традиционно обозначаемые А, Е, I и О и обычно конструируемые в английском языке при помощи конструкций ‘all are’ («все суть») («Все кролики пугливы»), ‘none are’ («ни один не суть»), ‘some are’ («некоторые суть»), ‘some are not’ («некоторые не суть»). Семантический критерий для А, вероятно, намекает о себе следующим образом: составное выражение вызывает согласие (у данного говорящего) тогда и только тогда, когда (для него) утвердительное стимульное значение первого компонента есть подкласс утвердительного стимульного значения второго компонента и отрицательные стимульные значения связаны противоположным образом. Как варьировать это правило для Е, I и О — довольно очевидно, за исключением того, что вся идея в целом является ложной с точки зрения § 2.6. Так, возьмем А. Все индейские пятицентовики суть бизоньи пятицентовики и даже считаются таковыми новичком из § 2.6, и все же утвердительное стимульное значение предложения «Индейский пятицентовик», во всяком случае для нашего новичка, обладает само по себе образцами стимуляции, не содержащимися в утвердительном стимульном значении предложения «Бизоний пятицентовик». По этой причине предполагаемый семантический критерий противоречит «Все F суть G» в том, что он выходит за пределы объема. И он обладает еще более серьезным недостатком противоположного вида; поскольку, в то время как неотъемлемые части кроликов не являются кроликами, мы видели в § 2.6, что с точки зрения стимульного значения подобное различие не имеет места.

Это затруднение носит фундаментальный характер. Истинность категорических высказываний зависит от объектов, какими бы внешними или выводными они ни были, относительно которых истинны составляющие термины; а то, чем являются эти объекты, не определяется однозначно стимульными значениями. Конечно, категорические высказывания, равно как окончания множественного числа и тождество, являются частью нашего собственного специального аппарата объектной референции, тогда как стимульное значение является, повторяя § 2.6, чем-то общим. В том, что нами считается логикой, истинностно функциональная составляющая представляет только одну часть, признание которой в чужом языке мы, по-видимому, можем свести к поведенческим критериям.

Условие, которые было сочтено неадекватным в качестве семантического условия для связки А, все еще определяет связку. Позвольте мне написать «равенство» для этой связки. Ее употребление должно быть таковым, чтобы составное выражение формы «. . . равно . . . », образованное из двух ситуативных предложений S1 и S2 в таком вот порядке, было устойчивым предложением и вызывало согласие только того говорящего, для которого утвердительное стимульное значение предложения S1 есть подкласс утвердительного стимульного значения предложения S2, и наоборот — для пары отрицательных стимульных значений. Таким образом, если мы считаем S1 и S2 общими терминами — деталь перевода, которая остается незатронутой стимульным значением, — то «F равно G» утверждает приблизительно то, что всякое F есть часть слияния (§ 2.6) G; а если мы считаем S1 и S2 единичными терминами, то «a равно b» утверждает приблизительно то, что a есть часть b. Теория отношений между частями, названная мереологией Лесьневским и исчислением индивидов — Гудменом и Леонардом22, является, таким образом, в большей степени согласуемой с радикальными семантическими критериями, чем логика силлогизма. Мы должны, однако, только что дважды использованному слову «приблизительно» придать полновесный смысл, поскольку, как было отмечено двумя параграфами выше, требование нашего семантического критерия выходит за пределы объема.

20 Малиновский (Malinowski) (pp. 68 ff.) избавляет своих островитян от дологичности, варьируя переводы терминов от случая к случаю так, чтобы избежать противоречия. Лич (Leach) (p. 130) протестует; однако никакого ясного критерия не возникает. Вполне понятно, что дальнейшая альтернатива порицания перевода союзов, связок или иных логических частиц нигде не рассматривается; поскольку любая значимая сложность со стороны английских коррелятов подобных слов столкнула бы работающего переводчика с грозными практическими трудностями. В конечном счете Леви-Брюль (р. 130 f.) отбросил свою доктрину дологической ментальности; однако соображения, которые при этом принимаются в расчет, не так-то просто соотнести с соображениями, которыми мы здесь оперируем.

21 Сравните принцип снисходительности Уилсона: «В качестве десигната мы выделяем тот индивид, который будет делать наибольшее возможное число. . . высказываний истинными» (Wilson. Substances without Substrata).

22 См.: Goodman. Structure of Appearance, pp. 42 ff., а также дальнейшие имеющиеся там отсылки.