2.4 Предложения наблюдения

Некоторые стимульные значения меньше других чувствительны к влияниям вклинивающейся информации. Поэтому предложения «Красное» и «Кролик» существенно различаются даже тогда, когда предложение «Красное» употребляется равнозначным предложению «Кролик» образом, т.е. сообщает не о преходящем чувственном данном, а об имеющем длительность объективном следе физического объекта. Правда, существуют крайние случаи, когда дополнительная информация о необычном освещении и положении в пространстве может убедить нас, что нечто, не кажущееся красным, на самом деле красное, и наоборот; но, несмотря на наличие таких случаев, решение вопроса, является ли вещь, увиденная лишь мельком, красной, меньше зависит от дополнительной информации, чем решение вопроса, кролик ли это. Таким образом, для предложения «Красное» однообразие стимульного значения необыкновенно близко подходит к тому, чего интуитивно ожидают от синонимии.

Известно, как плохо соответствуют друг другу слова, обозначающие цвет, в отдаленных языках вследствие различий в привычках группировать оттенки. Но не в этом суть дела; это просто значит, что в некоем аборигенном языке вполне может не существовать такого ситуативного предложения, которое приблизительно соответствовало бы стимульному значению предложения «Красное», по крайней мере достаточно простого такого предложения. Но даже если такое предложение существует, имеется определенное затруднение с установлением его равенства предложению «Красное», просто потому, что границы между цветами в обоих языках нечеткие. Но проблема дополнительной информации даже не в этом; это трудность, которая сохраняется даже в том случае, когда различие между значением и дополнительной информацией успешно проведено. С ней можно справиться путем приблизительного соотнесения статистических расхождений (scatterings). Степень (penumbra) смутности предложения «Красное» состоит из стимуляций, в отношении которых его стимульное значение имеет тенденцию изменяться от говорящего к говорящему и от случая к случаю; то же относится и к степени смутности предложения аборигенного языка; следовательно, предложение «Красное» настолько хорошо подходит для перевода, насколько его степень смутности совпадает со степенью смутности предложения аборигенного языка (umbra for umbra and penumbra for penumbra).

Чем, говоря в терминах непосредственной поведенческой очевидности, те флуктуации стимульного значения, которые можно отнести к степени смутности, отличаются от тех его флуктуации (например, предложения «Гавагай»), которые возникают вследствие изменений дополнительной информации от случая к случаю? Отчасти тем, что первые (penumbral fluctuations) довольно плавно растут по мере прекращения (grade off) стимуляции, тогда как вторые не так регулярны и указывают на вторжение посторонних факторов. Но в основном они различаются тем, что в случае, когда побуждающая стимуляция относится к степени смутности, каждое индивидуальное согласие или несогласие имеет тенденцию характеризоваться сомнением и колебанием. Если бы нам нужно было усовершенствовать понятие стимульного значения так, чтобы оно представляло собой оценку каждой стимуляции по времени реакции (см. § 2.2), но с обратным знаком, то расхождения стимульного значения для разных говорящих имели бы тенденцию играть незначительную роль в случае, когда их появление вызвано смутностью, и — более значительную в случае, когда оно не вызвано смутностью.

Если «Красное» каким-то образом менее чувствительно к влияниям вклинивающейся информации, чем «Кролик», то существуют другие предложения, которые к ней гораздо чувствительнее. Пример — «Холостяк». Согласие информатора с этим предложением, можно сказать, действительно вызывает увиденное лицо, хотя опирается оно главным образом на накопленную информацию, а не на побудительную стимуляцию, за исключением той, которая нужна для признания холостяком его друга. Если использовать некритический жаргон значения, трудность с предложением «Холостяк» заключается в том, что его значение выходит за рамки вида лиц, оказывающих побудительное воздействие, и имеет дело с тем, что может быть известно только из других источников. Значение предложения «Кролик» только отчасти таково, как свидетельствуют муляжи кролика из папье-маше; значение предложения «Холостяк» таково в гораздо большей степени. Никакая широта воображения не поможет считать стимульное значение предложения «Холостяк» его «значением», разве что если ее дополняет некая широта коэффициента.

Различие стимульного значения для разных говорящих на одном языке есть признак вторжения дополнительной информации, за исключением случаев, когда информация разделяется всеми говорящими, как в примерах с занудой и бегом кролика (§ 2.3). В таком случае, как с предложением «Холостяк», мы, следовательно, можем ожидать, что различия будут подавляющими; и они действительно таковы. Для любых двух говорящих, чьи социальные контакты фактически не тождественны, стимульные значения предложения «Холостяк» будут различаться значительно сильнее, чем стимульные значения предложения «Кролик».

Чем менее чувствительно стимульное значение ситуативного предложения к влияниям дополнительной информации, тем менее абсурдно думать о стимульном значении предложения как о его значении. Ситуативные предложения, стимульные значения которых не изменяются под воздействием дополнительной информации, естественно можно назвать предложениями наблюдения, а об их стимульных значениях можно, не опасаясь противоречия, сказать, что они полностью исчерпывают их значения. Это — ситуативные предложения, которые не скрывают своих значений (wear their meanings on their sleeves). Еще лучше было бы говорить о степенях наблюдаемости (observationality), поскольку даже стимульное значение предложения «Красное» можно, как мы заметили, заставить немного колебаться от случая к случаю в зависимости от дополнительной информации, касающейся условий освещения. У нас есть градация наблюдаемости, где в высшей точке находится «Красное» или предложение с еще большей степенью наблюдаемости, а в нижней — «Холостяк» или предложение с еще меньшей степенью наблюдаемости.

В предыдущем параграфе мы, оставив всякую брезгливость, барахтались в концептуальном болоте значения и дополнительной информации. Теперь же любопытно будет заметить, что почерпнутое нами из этого болота — понятие степени наблюдаемости — вполне можно почистить и уважить. Ведь, если говорить в терминах поведения, ситуативное предложение можно с тем большим основанием назвать предложением наблюдения, чем ближе стремятся совпасть его стимульные значения для разных говорящих. Правда, с помощью этого определения нельзя выявить неприятные следствия влияния такой информации, которая разделяется всеми говорящими, подобной информации о беге кролика. Однако, как утверждалось в § 2.3, я подозреваю, что различию между употреблением, основанном на значении, и употреблением, основанном на разделяемой всеми говорящими дополнительной информации, не следует придавать систематического экспериментального смысла.

Понятие наблюдаемости соответствует коэффициенту стимуляции. Этому не следует удивляться, так как понятие стимульного значения соответствовало коэффициенту (см. § 2.2) и таково же само различие между формированием привычки и сформированной привычкой (см. § 2.1). Наблюдаемость увеличивается вместе с коэффициентом следующим образом. Типическим случаем различия между стимульными значениями предложения «Гавагай» для двух аборигенов является случай, когда один из двоих, но не другой, недавно видел кроликов неподалеку от того места, на которое они теперь оба смотрят. Мелькнувшее неясное движение побуждает одного из аборигенов, но не другого, утвердительно ответить на вопрос «Гавагай?». Но если мы сделаем коэффициент достаточно большим, чтобы он включал в себя как часть наличной стимуляции одного аборигена его недавнее наблюдение кроликов рядом с данным местом, тогда то, что было различием между стимульными значениями, окажется просто различием между стимуляциями: одна стимуляция такова, что побудила бы утвердительно ответить на вопрос «Гавагай?» обоих аборигенов, а другая — ни одного. Увеличь коэффициент настолько, чтобы он включал пространные периоды изучения друзей, и ты увеличишь даже наблюдаемость для предложения «Холостяк». Но давайте на некоторое время снова забудем о коэффициентах, выведя, таким образом, из игры наши переменные.

Мы грубо определили наблюдаемость для ситуативных предложений как степень неизменности стимульного значения для разных говорящих. Бесполезно использовать это определение в общем виде применительно к устойчивым предложениям, поскольку стимульное значение устойчивого предложения может оправданно оставаться неизменным для разных говорящих по другой причине: из-за простой скудности составляющих стимуляций. Между тем применительно к тем устойчивым предложениям, которые в значительной степени приближаются к ситуативным (см. § 2.3), понятие наблюдаемости работает так же хорошо, как и применительно к ситуативным предложениям, и значимо таким же образом; а именно чем выше наблюдаемость, тем лучше мы можем справиться с переводом с помощью стимульного значения. Мы можем надеяться, например, перевести фразу «Прилив закончился» посредством приблизительного соотнесения стимульных значений; с фразой «На борту — известный романист» этого сделать нельзя.

Рассматривая градуированное понятие наблюдаемости в качестве первичного, мы по-прежнему можем говорить о предложениях просто как о предложениях наблюдения, если их степень наблюдаемости высока. В узком смысле таким образом характеризуемо только предложение «Красное»; в более широком смысле к предложениям наблюдения относятся также «Кролик» и «Прилив закончился». Именно для предложений наблюдения, определенных подобным образом, понятие стимульного значения конституирует приемлемое понятие значения.

Для философов «предложение наблюдения» говорит о предложениях, выражающих данные науки. В этом отношении наша версия не плоха, поскольку предложения наблюдения, как мы их определили, есть просто ситуативные предложения, относительно которых почти наверняка существует устойчивое соглашение со стороны хорошо расположенных наблюдателей. Таким образом, они представляют собой просто такие предложения, к которым склонен прибегать ученый, критикуемый сомневающимися коллегами. Более того, наша версия поддерживает философскую доктрину непогрешимости предложений наблюдения. Ведь простор для ошибки и диспута существует лишь в той мере, в какой многообразны, косвенны и противоречивыми способами опосредованы во времени теорией связи с опытом, служащие критериями оценки предложений; пока дела обстоят так, ни один вердикт по поводу предложения не будет непосредственно опираться на наличную стимуляцию. (Однако для нас этот иммунитет к ошибкам, как и сама наблюдаемость, есть вопрос степени.) Наша версия предложений наблюдения отклоняется от философской традиции, позволяя предложениям быть предложениями об обычных вещах вместо того, чтобы требовать от них быть отчетами о чувственных данных; но у этого отклонения достаточно сторонников8.

Варьирование времени и говорящего помогает лингвисту оценивать стимульное значение предложения для некоего говорящего в некое определенное время. Выбирать перевод ему помогает сравнение говорящих на этом языке, и таким образом устраняются идиосинкразии стимульного значения. И тем не менее само понятие стимульного значения, по определению, не зависит от многообразия говорящих. А понятие наблюдаемости, напротив, социально. Поведенческое определение, предложенное для него выше, включает в себя сходства стимульных значений на всем сообществе.

Широкая интерсубъективная изменчивость стимульного значения — вот что, по определению, делает степень наблюдаемости ситуативного предложения низкой. Язык как социально внедренный набор диспозиций в значительной степени единообразен для всего сообщества, но он единообразен по разному для разных предложений. Если предложение таково, что (подобно предложениям «Красное» и «Кролик») внедрено в основном посредством чего-то подобного прямой остенсии, единообразие будет лежать на поверхности и изменчивость стимульного значения будет мала; предложение будет иметь высокую степень наблюдаемости. Если же оно таково, что (как «Холостяк») внедрено через связи с другими предложениями, косвенно связывающими его, таким образом, с прошлыми стимуляциями других видов, не тех, что служат непосредственно для побуждения к теперешнему согласию с предложением, то его стимульное значение будет изменяться в зависимости от того, каково прошлое говорящего, и предложение будет считаться в очень большой степени не предложением наблюдения. Стимульное значение такого ситуативного предложения для говорящего есть продукт двух обстоятельств: довольно стандартного множества связей между предложениями и случайной личной истории; отсюда — во многом случайный характер стимульного значения для разных говорящих.

Но этот случайный характер влияет не только на то, что стимульное значение предложения для одного говорящего отличается от стимульного значения этого предложения для других говорящих. Оно будет отличаться также и от стимульного значения любого другого обнаруживаемого предложения для других говорящих, в том же языке или любом другом. Допустим, что можно вообразить такое большое сложное английское предложение, относительно стимульного значения которого для одного человека на основании абсолютного исчерпания всех случаев установлено его соответствие стимульному значению предложения «Холостяк» другого человека; но такое предложение никогда не найти, поскольку так как ничье стимульное значение предложения «Холостяк» нельзя подходящим образом описать, то и поиск начинать не с чего.

Но посмотрим опять, как это было с предложением «Гавагай». В данном случае стимуляции, относящиеся к утвердительному стимульному значению, обладают заметной отличительной чертой, и для нас, и для аборигенов: они содержат мимолетные кроличьи образы. Эта черта достаточно заметна, для того, чтобы лингвист сделал обобщение, отталкиваясь от образцов: он ожидает, что следующий мимолетный образ кролика побудит согласиться с предложением «Гавагай» так же, как это делали прошлые мимолетные образы. Его обобщение рождено повторениями, и он заключает, исходя из своего предположения, что в целом стимульное значение «Гавагай» аборигенов — никогда, разумеется, экспериментально не исчерпаемое — стремится совпасть с нашим стимульным значением предложения «Кролик». Но сходное усилие, предпринятое в отношении ситуативного предложения аборигенов, не являющегося предложением наблюдения, типа нашего «Холостяк», забуксует на ранних стадиях. Образцовые стимуляции, относящиеся к утвердительному стимульному значению такого предложения для данного аборигена, не выкажут соблазнительных общих черт, на основании которых можно было бы предполагать, какими будут последующие случаи, или не выкажут никаких других черт, кроме тех, которые не смогут поддерживать дальнейших усилий в этом направлении.

8 См. заметки по этому поводу в: von Mises. Positivism, pp. 91—95, 379. Я чувствую, что по поводу главной темы этого параграфа согласен со Стросоном (Individuals, p. 212): «Если какие-нибудь факты заслуживают. . . быть названными. . . атомарными фактами, то это — факты, утверждаемые теми пропозициями, которые демонстративно указывают на сферу действия общего признака». Судя по всему, упомянутые пропозиции, в свете смежного текста, вполне соответствуют тому, что я назвал ситуативными предложениями.