86. Азадовский Оксману

<Ленинград. 4 апреля 1952>1

Дорогой Юлиан Григорьевич,

давно пора написать Вам, да уж больно трудно живу я. Короче сказать, наша семья не вылезает из разных болезней. Ведь когда Ант<онина> Петровна была у нас, Котька находился в клинике, а вскоре после этого заболел я, потом Лидия Владимировна, и она же второй раз. Причем это было очень

258


страшно: жестокая форма ангины (врачи заподозрили даже дифтерию); был момент, когда жизнь ее висела, без малейших преувеличений, на волоске. Сейчас она медленно поправляется, — измученная, исхудалая, да еще встают опасения, нет ли осложнений на внутренние органы. Какие-то нехорошие анализы получаются.

Еще очень трудно было, что был такой момент, когда мы одновременно захворали: она лежит, и у меня t° — 39, — и один Коташка действовал: звонил по телефону, вызывал врачей и т. д. Вот уже затраченные капиталы начинают проценты приносить...

Как я в этой обстановке (между врачами, сансестрами, телефонами, апте­ками и пр.) сумел закончить свой «Обзор» (или почти закончить: остался ма­ленький кусочек), мне самому непонятно. Но затянулся он у меня неимовер­но, очень вырос и, главное, отнял много времени. Боюсь, как бы не сорвался один иркутский договор: там есть угроза, в случае непредставления во-время рукописи, снятие книги с плана2. И это может явиться роковым ударом для меня. Ведь из «Лит<ературного> Насл<едства>» когда-то еще будут деньги!

А промфинплан мой в жутком состоянии: отсутствие рецензий на Бесту­жевых очень смущает те провинц<иальные> издательства, с которыми я флир­товал и которые сами со мной непрочь пококетничать. Это предвещает ведь и им в лучшем случае замалчивание работы, вышедшей с моим именем.

Ну, хватит об этом... Очень жажду, чтоб скорее попала Вам в руки на рецен­зию моя рукопись3. Есть там немало спорного, — немало сделано второпях (осо­бенно те главы, к<ото>рые писались в последнее время: а писал я их в разбив­ку). Вашего отзыва жажду и трепещу! Верно, верно... Знаю, что есть, за что поругать. Кое-какие проблемы мне и самому не вполне ясны: «Литограф<иро-ванный> листок 1822 года»4, «лист» Поджио5 и проч. Боюсь еще Нечкиной: мне очень много пришлось с ней полемизировать, хоть я и старался загладить пол­емику реверансами. А сия дама не любит тех, кто с ней не согласен. Между прочим, меня очень интересует Ваше мнение о манифесте 14 декабря. По Неч­киной так выходит: текст готов не был; у Трубецкого был его черновик, который после переговоров с Сенатом был бы написан окончательно и обнародован. Штейнгель же и Бестужев должны были написать «Введение» к манифесту6.

Ведь это же явная нелепость! Как можно было поднимать восстание, ис­ходный пункт которого — давление на Сенат, и не иметь уже окончательно выработанного документа для предъявления Сенату. Это — во-первых; во-вторых, в Сенат шли не для переговоров, а для принуждения; шли диктовать свою волю, опираясь на сверкающие под окнами штыки, стало быть, доку­мент уже был готов*. Он был, конечно, у Рылеева, а другой экз<емпля>р у Трубецкого. Оба они свои тексты уничтожили. То, что текст манифеста был именно у Рылеева, а не у его товарища по делегации в Сенат — И. И. Пущина, явствует из того, что текст уничтожен. Будь он у Пущина, он бы сохранился в знаменитом портфеле у Вяземского7.

В-третьих, «Введение» нельзя было писать отдельно от самого текста; и, конечно, без «Введения» не было бы манифеста. Что же писали Шт<ейнгель> и Бест<ужев>? Они писали второй манифест.

* В Сенате было бы поздно составлять — это бы грозило и потерей времени.

259


Первый: Воззвание к русскому народу, второй: «Приказ войскам». Пос­ледняя формула взята из «След<ственного> дела» (см. Нечкину же). Как Вам представляется эта концепция?

Добавлю, что план начатия революц<ионных> действий с двух манифес­тов был разработан еще Пестелем. Пестель же в своем плане общего револю­ционного выступления намечал первым актом — давление на Сенат. Так что — как-то никто на это не обращал внимания — это идея была заимствована петербургскими заговорщиками именно у Пестеля; не даром Трубецкой неза­долго перед тем побывал в Киеве.

К сожалению, этот параграф в статье изложен очень коротко и, боюсь, не вполне убедительно. Я писал торопясь и стремясь — во что-бы то ни стало скорее закончить8.

Относительно Соколовского: Сатинские мемуары я знаю. Меня смущает то, что «Боже, коль ты еси» явно относится ко времени до смерти Алекс<анд-ра> I, ибо «Мишенька и Николашенька» стоят в одном ряду, т. е. оба они еще вел<икие> князья9. Речь могла идти у Сатина с Сок<оловски>м и о другой пародии, — ведь их было не мало в то время. Вспомните безобидную пародию Языкова10.

Ну, надо бы еще написать из другой оперы: о страшной обиде Берковых на Ант<онину> П<етров>ну. Софья Мих<айлов>на учинила мне допрос по теле­фону, затем на другой день вызвала к телефону Лид<ию> В<ладимиров>ну, которая проявила прямо искусство Карабчевского11 в этом «cas». Но уж надо когда-нибудь Ант<онине> П<етров>не заглаживать свой «великий грех». Ведь обидчивость обоих Берковых превосходит всякие пределы и оставляет за со­бой даже обидчивость Мих<аила> П<авлови>ча, которой он в былое время славился.

Обнимаю и жму руку.

Весь Ваш М.

Еще одно: слух о новом назначении Никфедора12 не подтвердился: несо­мненно, это он сам его распускал для подъема своего авторитета. Таких случа­ев было уж несколько. Вы напрасно, дорогой Ю<лиан> Гр<игорьевич>, при­писываете мне мнительность излишнюю в отношении «сей персоны». Конеч­но, я сейчас никак не стою в орбите его восхождения. За то, что я на миг оказался в ней, я заплатил очень дорого. Я ему, конечно, теперь не конку­рент,— дай бог, он и без этого не получит того, чего ищет.

Но он — злобен и мстителен. Меня он ненавидит, ибо он дважды потерпел на мне нечто вроде пощечины. Первый раз: когда Бюро Отд<елен>ия реко­мендовало ему вернуть меня в качестве не зав<едующег>о, но просто на-уч<ным> сотр<удником>: он добился аннулирования этого решения через Президиум. Второй раз, когда было вынесено решение ЦК о неимении пре­пятствий к моей работе в Ак<адемии> Наук.

Нужно было видеть его, когда ему пришлось подписать разрешение на право моих занятий в Архиве.

То, что он порекомендовал Пороху мной ущипнуть Орлова, говорит толь­ко о том, что Орлова он ненавидит еще более. И есть за что ему. Он, конечно, не может простить того, что единственный лауреат из его сотрудников (не

260


считая Мейлаха, к<ото>рый как будто сейчас не котируется) демонстративно ушел из Ин<ститу>та. Его, ведь, не раз спрашивали об этом — и едва ли ему приятно было разговаривать на эти темы. Теперь, правда, лауреатов прибави­лось, но уход Орлова ему долго сидел в печенках.

Так вот — меня он прямо ненавидит и готов все сделать, чтоб лишить меня всякой возможности какой-либо где-либо работы. Он бы хотел видеть меня пришедшим к нему за помощью и умоляющим о покровительстве и дружбе. Вот тут бы он и показал себя во всю ширь своей великой натуры.

Ох, не могу спокойно думать и писать об этом...

1 Датируется по почт. штемпелю.

2 См. примеч. 1 к письму 80.

3 Имеется в виду обзорная статья Азадовского «Затерянные и утраченные произведения декабристов», первоначальный вариант которой поступил в марте 1952 г. в редакцию ЛН, где было принято решение направить эту работу на отзыв Ю. Г. Оксману и М. В. Нечкиной (см. подробнее следующие письма, а также коммент. А. А. Ильина-Томича в кн. Азадовский М. К. Страницы исто­рии декабризма. Кн. 2. С. 305—306).

Обзор был отправлен Оксману из редакции ЛН в конце мая (см. письмо И. С. Зильберштейна к Азадовскому от 27 мая 1952 г.: «Третьего дня послал первый экземпляр Вашей работы Оксману в Саратов» // РГБ. Ф. 542. Карт. 61. Ед. хр. 37. Л. 46).

4 Азадовский имеет в виду «литографированный листок», который H. M. Му­равьев показывал Н. И. Тургеневу и который, по словам последнего, содер­жал правила предполагаемого Общества. Анализируя «Оправдательную за­писку» Н. И. Тургенева, Азадовский в своем Обзоре приходит к выводу, что «беседа <Н. Муравьева с Н. Тургеневым> происходила не осенью 1822 г., а в 1821 г., а потому данный документ следует именовать "Литографированный листок 1821 г."» (см.: ЛН. Т. 59. С. 624).

5 О «листе Поджио» см. примеч. 2 к письму 81.

6 Точка зрения М. В. Нечкиной на историю создания «Манифеста к русскому народу» изложена ею в кн. «Восстание 14 декабря 1825 г.» (С. 18—24). В монографии «Движение декабристов» (Т. 2. С. 230—232) ее суждения подвер­гнуты известной корректировке.

О роли Штейнгеля в подготовке «Манифеста» см.: Зейфман Н. В. Декаб­рист Владимир Иванович Штейнгель // Штейнгель В. И. Соч. и письма. Ир­кутск, 1985. С. 33-34.

7 Имеется в виду портфель с документами, которые И. И. Пущин, желая спасти их, якобы передал перед арестом на хранение П. А. Вяземскому. Азадовский упоминает об этом в обзоре «Затерянные и утраченные произведения декаб­ристов» (см.: ЛН. Т. 59. С. 602). Ср. также: Дружинин H. M. Избр. труды. Рев. движение в России в XIX в. М., 1985. С. 121, 236. В настоящее время доказа­но, что Пущин не мог передать этот «портфель» лично и Вяземский получил его иными путями (см.: Невелев Г. А. «Истина сильнее царя...»: А. С. Пушкин в работе над историей декабристов. М., 1985. С. 55—56 и др.).

8 История создания «Манифеста», развернутая Азадовским в Обзоре (см.: ЛН. Т. 59. С. 674—676), не раз обсуждалась и в новейшее время (см., например: Зейфман Н. В. Указ. соч.; Гордин Я. А. События и люди 14 декабря. Хроника. М., 1975 и др.).

261


9 Имеются в виду, по мнению Азадовского, Михаил Павлович и Николай Пав­лович (будущий император Николай I). Интерпретацию Оксмана см. в следу­ющем письме.

10 Имеется в виду стихотворение «Вторая присяга» (1826), отразившее декабрь­ские события 1825 г., когда сначала была принесена присяга Константину, а затем — Николаю.

11 Николай Платонович Карабчевский (1851—1925) — писатель, публицист; ме­муарист; адвокат. Получил известность как судебный оратор, обладавший ис­кусством допрашивать свидетелей и экспертов. После 1917 г. эмигрировал из России.

12 Имеется в виду Н. Ф. Бельчиков.